Два мудреца в одном тазу...

И, стало быть, в таком вот духе. Гремят выстрелы, таракашка убегает, стреляющий ругается. А потом он заводит бомбу часовую, механизм тикает, — и хабах. Таракашку всмятку, песенка заканчивается. Ну разве не прикольно? Вот мы и гоготали. Мы таких песенок миллион уже, наверное, назаписывали себе на телефоны. Для поднятия настроения. Ну и фоточки разные посмешнее снимаем — для тех же целей. Как кто-нибудь мел роняет и на четвереньках ползает. Или задумчиво в носу колупает, в ухе что-нибудь ищет мизинцем. Потом, понятно, обмениваемся, настоящие коллекции собираем. А завуч наша… Ну она, верно, думала, что телефоны нам и, правда, нужны, чтобы звонить. В общем, еще одна старая песня. Где прогресс, там не до шуток, там все реально серьезно. Мы растем, чтобы надевать пиджаки, галстуки и строем отправляться торговать нефтью. А после перерабатывать ее, закачивать в бензобаки и с умным видом разъезжать по офисам, разговаривать по сотовой связи о ценах, о настроении на биржах. В общем, вы как хотите, но тут даже мои гениальные мозги начинают трещать по швам и извилинам. Потому что такого прогресса я в упор не понимаю и твердо знаю: без фантазий, завирален и смеха нам полная крышка. Упаримся в пресном супчике и сами станем точно вареные овощи. То есть пар-то, понятно, будет, а вкуса никакого.

И вообще — все в этой жизни путано-перепутано. Сходу ничего не поймешь.

Взять, скажем, Шнура. Ну пастозный же тип, чего там! А ведь и с ним был случай, от которого я малость прозрел. Да и другие тоже. А случилось все на уроке музыки, где ученики выходили по очереди к доске и пели разную чепуху, вроде «У дороги чибис» да «Чебурашку дружочка». Почти всем ставили трояки, — очень уж мы фальшивили. Ну и народ, понятно, скучал за партами, — зевали так, что в челюстях щелкало. И тут вызвали Шнура, а он в жизни ничего такого не выучивал — ни стихов, значит, ни песен. Единственный, кому светил ровный двояк. И вдруг… Вдруг этот толстомордый пират открывает рот и тоненько так начинает вытягивать что-то жалобное. Мы сперва ржать навострились, но так и не проронили ни звука. Потому что Шнур протяжно и все так же тоненько вытягивал песню из фильма: «Генералы песчаных карьеров». То есть мы-то с Вовкой видели этот фильм и сразу просекли, что к чему. Но даже те, кто не видел, рты раскрыли и глаза распахнули. А Шнур пел, зажмурившись, и с таким чувством, что мне уже на втором куплете плакать захотелось. И, наверное, все в классе сразу как-то вспомнили, что Шнур рос без матери и отца, а воспитывали его бабка с дедом. То есть родители у него тоже вроде были, но жили где-то далеко-далеко — чуть ли не в столице. Сыночку же слали изредка посылки — одежку там, платочки-совочки. И почему Шнур выбрал именно эту песню — песню беспризорных бродяг Бразилии, ни у кого и вопроса не возникало. А третьим куплетом Шнур просто добил всех:

Вы знали ласки матерей родных,
А я не знал — и лишь во сне,
В моих мечтаньях детских золотых,
Мать иногда являлась мне.
О, мама, если бы найти тебя,
Не так горька была б судьба моя…

Девчонки носами захлюпали, парни сурово безмолвствовали. А вы бы видели нашу учительницу! Она даже очки сняла от изумления. Кажется, это был первый пятак в жизни Шнура. Поэтому, когда говорят, что жизнь — это жизнь, и причем тут песни, причем тут фантазии, я, братцы, в корне не согласен. Потому что одно всегда перетекает в другое. А если нужен пример, то вот вам еще один свеженький.

После того пожара на стройке за мной, помню, Боренька увязался. Я тогда хотел стройку подробнее исследовать — на предмет бензина, костров и прочего. В дырочки заборные понаблюдать, про кран у дворовых пацанов поспрашивать, — типа, падал или не падал, а если падал, то не поломал ли чего. Короче, важное было дело. Неотложное. А тут Боренька со своими вопросами прилип. Куда иду, да зачем… Аппаратом, между прочим, интересовался — правда ли, что я прячу его, по слухам, у себя под кроватью? Вот и прикиньте — каким это «слухам»? Это же секрет номер один! До сих пор не понимаю, кто проболтался. Вовыч потом делал страшные глаза и клялся, что не он. Я, конечно, ему верил, но тогда методом исключения получалось, что проболтался я, а в это верить тоже не хотелось.

— Ну расскажи, — ныл за спиной Боренька. — Только мне одному.

— А ты потом Вальке с Сашкой, Антохе с Лешиком — и пошло-поехало!

— Да нет, ты что! Я ведь могила! — Боренька честно моргал, и я видел, как тоскливо ему живется без большой тайны, без чужих пугающих секретов.

— Ни за что! — стойко цедил я.

— Ну Максик!

— Некогда мне. Спешу я, понимаешь?

— А куда? — снова стонал он. — А мне с тобой можно?