Два мира

Барановский с обедом отличился. Меню было очень разнообразное. Прежде всего с графином хорошей водки была подана холодная закуска — поросенок со сметаной и хреном, студень и соленые грибы. Когда гости пропустили по «маленькой», был подан пирог с рисом и курицей. После пирога появился настоящий малороссийский борщ. Борщ сменили жареные тетерева, утки, заяц и жирный домашний гусь. После жаркого был подан пудинг и кофе. Все было приготовлено, как в первоклассном ресторане. Офицеры после однообразных щей и каши, которыми потчевали их ежедневно денщики, были в восторге от такого разнообразия блюд и хвалили наперебой искусство Барановского. Барановский, как настоящий именинник, был героем дня. Отпив с полстакана кофе, штабс-капитан Капустин сделал дурашливо-плачущее лицо, взял гитару и, слегка тренькая на ней, тонким, жалобным тенорком запел:

Эх, заварили чехи кашу,
Провоевали Волгу нашу.

Офицеры, возбужденные несколькими рюмками водки, затянули припев:

Ах, шарабан мой,
Щарабан,
Денег не будет,
Тебя продам.

Барановский замахал руками.

— Да бросьте вы, господа, этот «Шарабан». Только и знают, что орут эту белиберду.

Русски с русскими воюют,
А чехи сахаром торгуют.

Не унимался Капустин:

Ах, шарабан мой,
Шарабан,
А я, мальчишка,
Вечно пьян.

— Антон Павлович, — с укором посмотрел на него Барановский.

— Ну, ладно, ладно, не буду. Коли хозяин не велит, так быть по сему. Не любите, значит, вы белогвардейское творчество. «Шарабан»-то ведь во времена белогвардейщины на Волге создался.

Капустин тряхнул кудрями, закинул голову назад, лихо пробежал рукой по струнам, крикнул:

— Не хотите белогвардейскую, так вот вам пермскую, народную:

Д'наша горкя,
Д'ваша горкя,
Только разница одна.
Кто мою Матаню тронет,
Тот отведает ножа.

— У-у-ух-ты!

Все засмеялись. Капустин замолчал и с серьезным видом стал допивать стакан. Колпаков развалился на стуле и, сладко затягиваясь папиросой, стал вслух вспоминать то время, когда он беззаботным ветрогоном, студентом юридического факультета, носился по Казани.

— Хорошее это время было, господа, когда я учился в университете. Учиться я начал осенью шестнадцатого, а в марте семнадцатого вы ведь знаете, какую радость пришлось пережить.

Колпаков был кадет и немного либеральничал. Мотовилов, Петин и другие офицеры, настроенные монархически, засмеялись.

— Радость, действительно. Нечего сказать. Балаган такой на всю Россию господа социалисты подняли, такой порядок навели, что хоть святых выноси.

— Ну, господа, не будем спорить. Вы — монархисты, а я ка-де, и в этом мы никогда не сойдемся.

— Как вы сказали? Ка-ве-де? — пошутил Капустин.

— Ка-де, — серьезно повторил Колпаков. — Да, я ка-де, вы монархисты, и все мы делаем одно общее дело, дело освобождения России от ига большевизма. Вот та платформа, на которой мы пока сходимся.

— А я вот только одну партию и признаю — ка-ве-де, — продолжал смеяться штабс-капитан.

Колпаков пристально посмотрел на Капустина.

— Так вы, капитан, сами, значит, живете так — куда ветер дует?

— Именно. Именно так. Как это вы угадали? — закривлялся офицер.

Колпаков серьезно смотрел ему в глаза. Капустин схватил гитару:

На Кавказе между гор
Есть одна долина.
Что ты смотришь на меня?
Я не мандолина.

Колпаков расхохотался:

— С вами не сговоришь.

— Нет, господа, а все-таки, становясь на объективную точку зрения… — начал он опять.

— Брось ты свои умствования революционные, — перебил его Петин. — Начнет это бесконечное «с объективной точки зрения», субъективно смотря на дело, анализируя весь пройденный нами путь и синтезируя все сделанные нами пакости, и пойдет, и пойдет. Давайте лучше споем. Правда, капитан?

— Я всегда готов, — отозвался Капустин. Прапорщик Гвоздь предложил спеть малороссийскую.

Все согласились. Гвоздь начал:

Гей вы, хлопцы, добри молодци,
Чого смутни, не весели?
Хиба в шинкарки мало горилки,
Пива и меду не стало?

Офицеры дружно поддержали:

Повни чары всим налывайте,
Щоб через винця лылося!
Щоб наша доля нас не цуралась,
Щоб лучче в свити жилося!

Песня понравилась всем, и все пели охотно. Каждый в глубине души чувствовал, что доля его незавидная, что всех их жизнь порядочно пощипала. Долго в избе лились грустные звуки мотива и, мягко вторя им, звенела гитара. Хозяйка стояла в дверях передней, не спускала с Барановского глаз, часто смахивала с своих длинных ресниц блестящие слезинки. Фомушка подал на стол кипящий самовар, поставил банку варенья, положил несколько плиток шоколада и коробку карамели.

— Откуда у тебя, Ваня, такое богатство? — спросил Колпаков.