Два мира

На нижних нарах ничего не видно. Барановский с Моловым лежали рядом под одним одеялом. Выздоравливали. Бредили иногда. По ночам поднималась температура. У Молова борода. У Барановского черный мягкий пушок на щеках. Оба похудевшие. Глаза большие. Больные на ты — смешно иначе. На одной постели. Разговаривали сутками. Спорили. Усталые, забывались. Отдыхали. И снова говорили, говорили. Никого не замечали. Нужно было много выяснить. Сошлись с разных полюсов. Молов не разговаривал — учил, пророчествовал. Он верил глубоко. Убежден был. Барановский слабо сопротивлялся. Хватался за осколки, склеивал, собирал. Ничего не выходило.

Было это днем или ночью — все равно. Стены отсырели, плакали. В окнах черные заплаты. Больные, кажется, спали. Дежурные санитары и сиделки ходили, боролись с дремотой. Лампочки еле горели. Молов сидел на нарах, поджав ноги. Барановский лежал около и не видел комиссара. Голос Молова стучал в темноте топором, отвечать не давал.

— Вы, гнилые, гниющие, распространяющие трупную отраву, заражающие других. Вы, которые не можете жить без убийств и войн. Вы, лицемерно хныкающие о любви к ближнему. Вы все сделали это. И ты хочешь, чтобы мы, в Октябре вышедшие на дорогу счастья всего человечества, на борьбу за немедленное прекращение всех войн, за мир всего мира, на баррикады для последнего и страшного боя с вами, вековыми угнетателями, рабовладельцами, ты хочешь, чтобы мы были снисходительны к вам, виновникам всех бедствий наших, всего кошмара капиталистического «рая»? Нет. Никогда. Своих палачей мы миловать не будем. Они нас в щеку, мы их в другую, за горло, на землю и колено им в грудь. Что же ты думаешь, мы простим ваших карателей, тех самых, которые насиловали наших жен, сестер, матерей, пороли, вешали отцов, братьев? Нет. Палач, раз став им, никем другим быть не может. Во имя светлого грядущего, во имя избавления от страданий, от всех этих несчастий, во имя прекращения раз и навсегда всех войн и установления действительного братства народов да здравствует священная война с буржуазией. Я за Чека, за ее очистительную железную метлу. — Комиссар горел. На нижних нарах стало жарко. Его горячее дыхание все слышали. Шевелились. Ловили жадно.

— О-о-ох!

— Ты говоришь, довольно крови. Согласен, довольно крови. И для того чтобы она не лилась, нужно уничтожить класс капиталистов, уничтожить все классы, создать общество бесклассовое. Только тогда не будет крови и тюрем.

Тиф. Барановский спит. Бормочет.

— Татьяна Владимировна, паркет затоптан. Затоптан. Мама, я у красных. Я с тобой, Настенька, я приеду к тебе. Настенька, ты слышишь? Комиссар, у тебя в груди пожар? Комиссар? О о-ох!

Ни дня, ни ночи не было. Было только тяжело всем…

— Ты варвар, вандал.

— Называй как хочешь. Нам это не помешает разрыть до основания, до самых сокровенных глубин, весь ваш мир, перестроить его заново. Варвар. А что же по-твоему: мы должны в полной целости, невредимости оставить все ваши подлые порядки? Никогда! Разве мы можем терпеть дольше, чтобы фабрикант по-прежнему жирел, ел и таскал брюхо, а рабочий был бы тощ, как комар, и в тридцать лет выглядел стариком? Или, может быть, ты скажешь, что вообще рабочего и крестьянина не надо допускать к управлению государством, так как они темны и необразованы? Может быть, ты найдешь более удобным оставить крестьян по-старому, без земли, и сохранить за ними право работать не менее любой ломовой клячи?

Барановский сердится. Почему комиссар так груб и узок? Не об этом он хотел говорить. Не о том, кто будет владеть землей, кто — управлять государством. Это его мало интересует. Ему хочется выяснить вопрос о ценности иного порядка и об интеллигенции.

Комиссар не останавливался:

— Мы люди дела, труда, прежде всего мы думаем, что каждый обязан завоевать себе право на жизнь работой. Живет и будет жить теперь только тот, кто трудится. С этой именно точки зрения мы и будем оценивать все живое наследство, оставленное нам старым строем, то есть каждого гражданина в отдельности.

— Значит, меня вы уничтожите?

— Почему?

— Белые мне противны. Вас я не понимаю. Не сумею жить у вас. Я лишний.

Молову смешно.