Два листка и почка

Затем она прочла еще одну заметку, написанную чернилами на полях. «Ставки зарплаты на индийских плантациях остаются без изменения уже семьдесят лет. Средний месячный заработок кули в 1870 году составлял пять рупий в месяц. В 1922 году зарплата кули на чайных плантациях Ассама не превышала семи рупий в месяц (около десяти шиллингов и шести пенсов). При этом следует отметить, что цена на рис, которым почти исключительно питаются кули, за этот же период времени поднялась больше чем вдвое. Фактически весь месячный заработок кули целиком уходит на рис. Расходы на одежду, или, вернее, лохмотья, которые носят кули в Индии, составляют незначительную долю их бюджета».

А внизу страницы еще одна выписка, последняя фраза которой была жирно подчеркнута: «На чайных плантациях в Ассаме мужчина получает восемь пенсов за восьмичасовой рабочий день, женщина — шесть пенсов, а ребенок — три пенса; на чайных фабриках рабочий получает девять пенсов за восьмичасовой рабочий день. Кули часто страдают не только от низкого уровня зарплаты, но и от задолженности владельцу, так как в отдаленных районах они вынуждены покупать продукты, топливо и прочее в лавках владельцев плантаций. Эта задолженность, а также удаленность плантации от населенных центров лишает кули возможности искать другую работу, и на практике их жизнь на плантации превращается в экономическое рабство. Обращаются с ними бесчеловечно, а возможность добиться правосудия и восстановить справедливость — бесплодная мечта. Д-р В. X. Резерфорд».

Она глубоко вздохнула; потом в ней поднялось раздражение, и она пожала плечами.

«Что ж, в конце концов…» — сказала она себе, но не докончила и со вздохом опять принялась перебирать перепутанные ею страницы; среди них было еще несколько листков с заметками и цитатами.

Потом она наткнулась на стихи; сверху было написано:

«Лирическое стихотворение в сущности — афоризм, эпиграмма, потому что оно отражает душевное настроение. Тогда зачем почти все поэты пишут так длинно, вытягивая из себя какие-то вымученные переживания, и только отклоняются от того, что они хотели выразить? Зачем выходить из границ того, что они почувствовали сначала, если нет необходимости давать какую-то оценку своему видению? Иначе это обратится в простое рифмоплетство кошка — мошка по правилам стихосложения, установленным обывателями и всякими шлюхами от литературы. Я не считаю свои стихи хорошими, но эти строчки пришли мне в голову про Барбару, и я бросил писать, когда не смог продолжать дальше:

У любви нет крыльев,
Чтобы подняться к мыслям человека,
У мысли нет мерила,
Чтобы измерить всю глубину любви.
И наша притворная добродетель…

«Дилетантство», — написал он на полях, и Барбара согласилась с этой оценкой, хотя едва ли сумела бы отличить хорошие стихи от плохих.

Дальше прочла название стихотворения, по-видимому, еще не написанного: «На смерть женщины-кули от лихорадки».

Он слишком озлоблен, думала Барбара. Если бы он хоть на минуту перестал думать о других и взглянул на себя. Он прямо как одержимый со своими идеями грозной и кровопролитной революционной борьбы; он из кожи лезет с этой своей добродетельностью. А Барбаре хотелось жить своей жизнью; у нее не было особого желания переделывать этот ужасный мир. Ей вспомнилось, как при первом знакомстве именно она заговорила об альтруизме, о том, что люди всегда заботятся о благе других.

Он горячо опровергал эго. «Нет, нет, тысячу раз нет! Откуда вы это взяли? Все люди злы и любят только себя, в мире нет ничего ужаснее жестокости человека к человеку». И она вспомнила, как онемела тогда от удивления, пораженная и сбитая с толку его раздраженным голосом, который он все повышал. Ах, если бы он только… она и сама не могла объяснить, чего ей хочется. Она начала писать на клочке бумаги, задумываясь, перечеркивая слова и исправляя буквы…

— Алло! — неожиданно раздался его голос на веранде; она остановилась на полуслове и увидела, что он стремглав, как мальчик, бежит к ней.

Она медленно пошла к нему навстречу, намеренно сдерживая себя, хотя иной раз была способна броситься к нему с распростертыми объятиями.

— Милая! Радость моя! — произнес он, нетерпеливо обнимая ее, и хотел уже поцеловать, но она отстранилась.

— Кого ты любишь больше, меня или революцию? — спросила она с загоревшимися глазами, подняв руки, готовая в случае чего оттолкнуть его.

— Дай, я тебя поцелую, любимая, — сказал де ля Хавр.

Барбара засмеялась.

Он поцеловал ее.

— Где ты пропадал? — стала она журить его. — Я так давно дожидаюсь, что уже решила уйти и начала писать тебе записку.

— Где записка? — спросил он. — Покажи!

— Нет, нет, теперь уже не дам, — воскликнула она и кинулась к столу, но он подбежал раньше, схватил записку так быстро, что она порвалась, толкнул Барбару на диван, а записку спрятал.

Она надула губы.