Два лета

Посомневавшись, я вхожу в прихожую. Интересно, что Вивьен про меня подумала в тот первый день. Вот та самая, другая дочь, не ведающая тайны, которой, как привидениями, окутаны стены этого дома. Было ли Вивьен меня жаль? Разбирало ли ее любопытство? Волновалась ли она, боясь сказать не то, что надо? Вот почему она старательно соблюдала дистанцию по отношению ко мне.

— Ты хочешь… э-э, есть? — теперь спрашивает меня Вивьен, нервно разглаживаю складку на полосатой рубашке.

Я отрицательно качаю головой и сухо улыбаюсь, представив себе, как мы все весело уплетаем круассаны, запивая горячим шоколадом.

— Я, пожалуй, пойду наверх, — говорю я, желая избежать нарастающей неловкости. Вивьен, похоже, чувствует облегчение: она кивает и тихо говорит, что собиралась на фермерский рынок. Секунду мы стоим неподвижно и просто смотрим друг на друга, на ее лице отчетливо заметны волнение и нерешительность. Наконец я отворачиваюсь. И уже поднимаюсь по лестнице, когда слышу ее невнятное «Je suis désolée».

Я знаю: это значит «прости меня». И что мне ответить? Ничего, не волнуйтесь, все хорошо, ça va? Я не отвечаю. Просто иду вверх по лестнице, а Вивьен смотрит мне вслед. Поднявшись на площадку, я с тревогой бросаю взгляд на закрытую комнату Элоиз. Не дыша, захожу в свои средневековые покои и плотно закрываю дверь.

«Займись чем-нибудь», — говорю я себе, беру из угла свой пустой чемодан и расстегиваю его. Выдвинув расшатанный ящик, я достаю несколько маек. Пока я в движении, меня не поглотит темнота. И я не буду слишком много думать о том, что произойдет, когда папа вернется домой и мы с ним поговорим. Когда я собираю свою сумку-шопер (паспорт, кошелек, мятые после полета журналы, жвачка), в дверь стучат. Я замираю.

— Папа? — говорю я, но тут же ругаю себя за то, что не назвала его Недом. Это показало бы, насколько чужой ему я себя чувствую.

Ручка поворачивается, и дверь открывается. Но на пороге не Нед Эверетт. Это Элоиз.

— Привет. — Голос звучит натянуто, как и в предыдущие дни. Хотя в предыдущие дни Элоиз вообще не заходила ко мне в комнату, чтобы что-нибудь сказать.

— Привет, — эхом отзываюсь я так же сухо, сжимая в липкой ладони упаковку жвачки.

Она стоит на месте, руки опущены — та же поза, как на маковом поле пять лет назад. Выражение лица тоже детское: открытое и настороженное одновременно. Нет и следа ее обычной усмешки. Золотистые локоны спутаны, а под глазами черные круги. Белый сарафан помялся, как будто она спала, не раздеваясь, или, как сказала Вивьен, не спала совсем, а розовый лак на ногтях облупился.

Не скрою, я про себя торжествовала, глядя на ее небезупречный вид. Но появилось и другое чувство, от которого у меня внутри все похолодело. Я вижу сходство. То, о чем говорил Жак. Оно едва уловимое, но все же есть: и линия плеч, и изгиб бровей, и волосы, обрамляющие лицо, — они светлее и не такие непослушные, но все же очень напоминают мои. Мы похожи. Дрожа всем телом, я делаю шаг назад. Элоиз всегда казалась мне какой-то потусторонней. Наверное, где-то глубоко внутри я чувствовала: если пригляжусь получше, то замечу то, что вижу сейчас. Возможно, это мне и не давало покоя. Но тогда казалось, что будет спокойнее, если я свои подозрения и вопросы оставлю при себе.

Элоиз делает шаг вперед и бросает взгляд на кровать, где разложены мои вещи и лежит раскрытая сумка-шопер.

— Куда ты? — спрашивает она, нахмурившись. — Уезжаешь?

— Тебе-то что? — огрызаюсь я и, круто развернувшись, бросаю в сумку упаковку жвачки. Мне бы хотелось, чтобы Элоиз ушла из моей комнаты.

— Ну и ладно, — не менее резко, с уже знакомым мне раздражением отвечает она. — Уж прости, что я беспокоилась о тебе. Хотела узнать, как ты справляешься после… — Она замолкает, и ее дыхание учащается.

У меня сжимается сердце.

— А как ты думаешь, я справляюсь? — тихо говорю я.

Элоиз вздыхает. Я думаю, что она сейчас развернется и наконец оставит меня в покое. Но вместо этого она садится на краешек кровати, осторожно отодвинув путеводитель по южной Франции, который, видимо, мне больше не нужен. Я начинаю сердиться и уже подумываю сказать Элоиз, чтобы встала и ушла. Но меня вдруг охватывает сильная усталость. Я вздыхаю и тоже сажусь, правда, не рядом с ней. Камера лежит между нами, как разделитель. Довольно долго мы обе молчим, и слышен лишь птичий щебет в саду.

— А ты когда узнала? — спрашиваю я, глядя на разбитое зеркало прямо перед собой.

Элоиз пытается отковырять лак с большого пальца.

— Точно не помню, — говорит она. — Просто… знала всегда. С очень маленького возраста. Это… не было тайной.

Смотрю на нее и не понимаю.

— Просто знала всегда? — повторяю я в шоке. Как это — жить, зная о существовании за океаном второй семьи отца. — Что он… что у него… — Я не договариваю, у меня язык не поворачивается договорить.

Элоиз кивает.