Два капитана

Потом Катька показала мне морской компас — очень интересную штуку. Это был медный обруч на подставке, в котором качалась чашечка, а в чашечке под стеклом — стрелка. Куда ни повернешь чашечку, хоть вверх ногами, все равно стрелка качается и одним концом с якорем показывает на север.

— Такому компасу любая буря нипочем, — объяснила Катька.

— Откуда он у тебя?

— Отец подарил.

— А где он?

Катька нахмурилась.

— Не знаю.

«Развелся и бросил мать», немедленно решил я. Мне такие факты были известны.

Я заметил, что в квартире много картин и, на мой взгляд, очень хороших. Одна — особенно чудная: была нарисована прямая просторная дорога в саду и сосны, освещенные солнцем.

— Это Левитан, — небрежно, как взрослая, сказала Катька. Я тогда не знал, что Левитан — фамилия художника, и решил, что так называется место, нарисованное на картине.

Потом старушка позвала нас пить чай с сахарином.

— Ну, Александр Григорьев, вот ты какой, — сказала она, — лактометр разбил!

Она попросила меня рассказать про Энск, как и что. Даже про почту спросила.

— А почта что?

Она рассердилась, что я не слышал про каких-то Бубенчиковых.

— Сад у еврейской молельни! Вот уж! Не слышал! А сам, наверное, сто раз яблоки таскал.

Она вздохнула.

— Давно мы оттуда. Я не хотела переезжать, вот уж не хотела. Все Николай наш Антоныч. Приехал — ждите, говорит, или не ждите, теперь все равно. Оставим адрес, — если нужно, найдут нас. Вещи все продали, вот только и осталось — и сюда, в Москву.

— Бабушка! — грозно сказала Катька.

— Что бабушка?

— Опять?

— Не буду. Пускай! Нам и тут хорошо.

Я ничего не понял — кого они ждали и почему теперь все равно. Но спрашивать я, понятно, не стал, тем более, что Нина Капитоновна сама заговорила о другом…

Так я провел время в квартире нашего зава на Второй Тверской. На прощанье я получил от Катьки книгу «Елена Робинзон», а в залог оставил честное слово — переплет не перегибать и страниц не пачкать.

Глава двадцать пятая. Татариновы

Татариновы жили без домработницы, и Нине Капитоновне, особенно в ее годы, приходилось довольно трудно. Я помогал ей. Мы вместе топили печи, кололи дрова, даже мыли посуду. Страшный враг моли, она вдруг, без всякой причины, принималась развешивать вещи во дворе — и тут без меня не обходилось. Я притащил с ближайшего пустыря несколько кирпичей и починил дымившую печку в столовой. Словом, я с лихвой отрабатывал те обеды из воблы и пшена, которыми угощала меня старушка. Да и не нужны мне были эти обеды. Мне было интересно у них. Эта квартира была для меня чем-то вроде пещеры Али-Бабы, с ее сокровищами, опасностями и загадками. Старушка была для меня сокровищем. Марья Васильевна — загадкой, а Николай Антонович — опасностями и неприятностями.

Марья Васильевна была вдова, а, может быть, и не вдова — однажды я слышал, как Нина Капитоновна сказала про нее со вздохом: «Ни вдова ни мужняя жена». Тем более странно, что она так убивалась по муже. Всегда она ходила в черном платье, как монашка. Она училась в медицинском институте. Тогда и это мне казалось странным — мамам, по моим понятиям, учиться не полагалось. Вдруг она переставала разговаривать, никуда не шла, ни в институт, ни на службу (она еще и служила), а садилась с ногами на кушетку и начинала курить. Тогда Катька говорила: «У мамы тоска», и все сердились друг на друга и мрачнели.

Николай Антоныч, как вскоре выяснилось, вовсе не был ее мужем и вообще не был женат, несмотря на свои сорок пять лет.

— Он тебе кто? — как-то спросил я Катьку.

— Никто.

Она наврала, конечно, потому что у нее с мамой и у Николая Антоновича была одна фамилия. Катьке он приходился дядей, только не родным, а двоюродным.

Двоюродный дядя, все-таки, а между тем к нему относились неважно. Это тоже было довольно странно, тем более, что он, наоборот, ко всем был очень внимателен, даже слишком.

Старушка любила кино, не пропускала ни одной картины, и Николай Антоныч ходил с нею, даже заранее брал билеты. За ужином она всегда с увлечением рассказывала содержание картины (и в эти минуты, между прочим, становилась похожа на Катьку). Николай Антоныч терпеливо слушал ее — хотя бы только что вернулся из кино вместе с нею.

Впрочем, она, кажется, жалела его. Я видел однажды, как он сидел за пасьянсом, низко опустив голову, и задумчиво барабанил пальцами по столу, а она глядела на него с сожалением.

Вот кто относился к нему безжалостно — Марья Васильевна! Что только он ни делал для нее. Он приносил ей билеты в театр, а сам оставался дома. Он дарил ей цветы. Я слышал, как он просил ее поберечь себя и бросить службу. Так же внимателен он был и к ее гостям. Стоило только кому-нибудь прийти к Марье Васильевне, как сейчас же являлся и он. Очень радушный, веселый, он затевал с гостем длинный разговор, а Марья Васильевна сидела на кушетке, мрачно сдвинув брови, и курила.