Два капитана

Эта другая жизнь была война, и, быть может, я не стал бы писать о ней — именно потому, что это была совсем другая жизнь, если бы то, что произошло со мной на войне, не переплелось самым удивительным образом с историей капитана Татаринова и «Св. Марии».

Глава вторая ОН

Со странным чувством невозможности передать то, что я вижу, вглядываюсь я в отрывочные картины первых дней и недель войны.

Я вижу большую тёмную комнату крестьянской избы, стол, тускло освещённый огарком, завешанные плащ-палаткой окна. Дверь открывается, человек в расстёгнутом кителе входит, шарит в печи, жадно ест. Это — Гриша Трофимов. Другой встаёт с койки и садится к столу рядом с ним. Это — Лури. И я слышу тихий разговор, от которого сердце начинает биться сильно и редко:

— На Ладоге был?

Ест и молча кивает Гриша.

— Ну и что? — То самое.

— А на Званке?

Ест. Молчит. Был на Званке.

И смотрят друг другу в лицо ленинградцы. Это — первая ночь ленинградской блокады.

Я вижу вымпел с запиской, летящей через борт моего самолёта, — так мы спасали людей, которые были уверены, что они находятся в окружении, и ошибались.

Я вижу первую могилу, которую мы украсили железными цветами из стабилизаторов и снарядов и над которой проносились как можно ниже, возвращаясь домой после боевых полётов.

И снова озеро встаёт передо мной — то самое озеро, в сонной утренней рамке которого последним виденьем явилась прежняя жизнь. Теперь оно сумрачно, хмуро. Тускло блестит, точно налитая вровень с берегами, вода, сизый дым ползёт по её туманному зеркалу. Это горит подожжённый немцами лес.

Вечерами мы выходим из подземного блиндажа на склоне горы. Катера стоят под ракитами, мы мчимся среди брызг, плеска и пены по тёмной воде. Из стены леса, как огромные морские птицы, выплывают навстречу нам самолёты. Это — озеро Л., наша третья и четвёртая база.

Я вижу многое. Но всё, что я вижу, как бы проходит передо мной на фоне карты, которая каждый день открывается под крыльями моего самолёта, — карты с ломающимися линиями фронта, с разливающейся всё шире чёрной волной германского наступления.

Каждый день в часть прибывали новые лётчики, всё больше из ГВФ: с одними я работал ещё на Севере, с другими — на Дальнем Востоке. Это были опытные пилоты, многие первого и второго класса, а трое даже «миллионеры», то есть налетавшие более миллиона километров, и забавно было наблюдать, с какими смешными ошибками становились военными эти штатские люди. Об этом мы говорили часто, очень часто — и в столовой, и на дому, в землянке, где мы жили втроём: я с Лури и техник. Может быть, мы говорили об этом так часто потому, что молчаливо условились не говорить о «другом». О «другом» за нас говорили газеты.

В августе я с экипажем был переброшен в распоряжение ВВС Южного фронта.

Ночь была тёмная, «раменская», как назвал её Лури. Моросил дождь, очень мелкий, переходивший в чёрно-белый туман, неподвижно стоявший над водою. Темно — хоть выколи глаз! Я бы не нашёл катера, если бы техник не помигал нам фонариком, догадавшись, что я заблудился.

Полковник подозвал меня, и мы немного постояли молча — в темноте мне чуть видно было его энергичное, с коротким, вздёрнутым носом, ещё совсем молодое лицо. Говорить было, в сущности, не о чем. Но он всё-таки спросил, взял ли я сабы (светящиеся бомбы). Я ответил, что взял. О сабах он спросил из вежливости, потому что на последнем разборе полётов я доказывал, что сабы во много раз увеличивают точность ночного бомбометания.

…Очевидно, Лури был не в духе, иначе он не настроился бы на эту унылую румынскую станцию. Я вспомнил, как он проснулся и не узнал меня, когда я разбудил его перед полётом. У него было усталое лицо, и, садясь на койке, он не сказал своей любимой цитаты из «Ваших крыльев»: «Если вы переутомлены, лучше не летайте, пока не отдохнёте…»

От самого побережья прожектора устроили за нами световую погоню; их туманные блики то возникали, то расплывались в молочной бездне над нами. Это было ещё полбеды. Мы шли в снегопаде, снег задувал в щит.

Теперь Лури ловит Констанцу, и чёрт знает какую ерунду передаёт эта самая Констанца! Посвистываешь и думаешь, а вокруг вырастают и клубятся тёмные горы. Думаешь и посвистываешь, а горы нужно обходить, а под нижней кромкой облаков не пройдёшь — снегопад, леденеет машина. Посвистываешь и думаешь: «Вот видишь, а ты сердилась, что я ничего не пишу тебе о полётах».

Облака кончились именно тогда, когда стало казаться, что иначе и не бывает. Они не кончились, а как бы раздвинулись, и впереди открылся просторный коридор, наполненный великолепным, утренним, перламутровым светом. На нижнем слое облаков была видна наша тень и на верхнем — тоже. Это было странно, хотя бы потому, что ни один предмет в природе не может, как известно, отбрасывать одновременно две тени. Кажется, я удивился, а может быть, и нет, потому что понял, что вторая тень вовсе не наша, а «Мессера», который шёл довольно высоко над нами. Хорошо, если бы он был один. Но за ним, как рыбы на солнце, блеснули второй и третий.