Два императора

— В Кострому, милостивец, на богомолье. Чудотворному образу Пресвятой Девы поклониться, что находится в Ипатьевском монастыре. Не знаешь ли, далеко ли до Костромы?

— Вёрст полсотни будет, — ответил молодой человек.

— Ох, далёконько мне ещё идти-то, отдохнуть присяду, ноги разломило; много шла, устала.

Богомолка сняла с плеч котомку, положила рядом с собою и села на траву.

Цыганов тоже сел почти рядом с богомолкой; его тянула к ней какая-то сила, он задумал подробно разузнать, кто она. Сходство лиц смущало молодого человека; навело на раздумье и странницу.

— А из Костромы ты куда пойдёшь? — спросил у ней Цыганов.

— В Каменки думала пройти.

— В Каменки?

— Да, в Каменки, ведь по дороге.

— Это в усадьбу князя Гарина? — с удивлением спросил молодой человек.

— Да, господин честной, Каменки принадлежат князю Гарину, — задумчиво, с глубоким вздохом ответила богомолка. Она печально наклонила свою голову. — А ты знаешь разве княжескую усадьбу? — спросила она, поднимая на Цыганова свои глаза.

— Да… Знаю, — сквозь зубы ответил Николай.

— Жил там, что ли?

— Жил с малолетства. До войны безвыездно в Каменках жил.

— Что же ты, сродни князьям-то приходишься? — допытывалась у Николая странница.

— Нет, я чужой им.

— Видно, из дворовых будешь?

— И не из дворовых… приёмыш я княжеский.

— Как?.. Как ты сказал? — вся встревоженная, переспросила странница.

— Приёмыш, говорю я; меня младенцем к княжеским воротам подкинули, — пояснил ей Цыганов.

— А звать тебя как?.. Звать-то? — бледнея, спрашивала его задыхающимся голосом богомолка, не спуская с него глаз.

— Николаем, — ответил молодой человек.

— Николаем… Николаем… Господи, неужели это он… он… мой Николюшка, — не говорила, а шептала странница; её волнение было так велико, что она задыхалась.

Цыганов это заметил.

— Что с тобою, ты нездорова? Дрожишь.

— Крест, крестик покажи мне… покажи.

— Какой крестик?

— Твой — что на тебя при крещении надели.

— Что ты, зачем? — удивился молодой человек.

— Покажи, Христом Богом прошу покажи.

— Ну, вот. Смотри, пожалуй…

Цыганов расстегнул пуговицы сюртука и достал свой тельный небольшой золотой крест, на нём были вырезаны две буквы В и М.

Странница пристально осмотрела этот крест и крик радости вырвался у ней из груди:

— Сын мой, Николюшка, сыночек! — она крепко обняла молодого человека и замерла, не выпуская его из своих материнских объятий.

— Постой, постой, может ты ошибаешься, — стараясь высвободиться из объятий странницы, сказал Николай.

— Я-то ошибаюсь? Разве сердце матери может ошибиться? Ты мой сыночек, Николюшка! Двадцать лет тебя не видала, трудно признать, всё-таки признала, сердце на тебя указало. Ведь материнское сердце — вещун. Родной ты мой!

— Матушка, матушка!

И молодой человек бросился обнимать свою мать. Её слёзы он смешал со своими слезами. Когда первый порыв радости прошёл, Николай обратился к матери с такими словами:

— Матушка, кто же мой отец?

— Не спрашивай, сынок, не спрашивай.

— Почему же? Мне хочется знать — жив ли он?

— Жив, Николюшка, жив твои отец.

— А кто он, матушка?

— Важный барин. Да не спрашивай сынок, не растравляй мою сердечную рану: спросы твои тяжелы. Я теперь так счастлива, так счастлива!.. Ведь более двадцати годов прошло, как я с тобою рассталась, тогда ты был младенчик махонький, а теперь ишь какой вырос! Хороший ты мой, пригожий!..

Счастливая мать любовно и весело посматривала на своего сына, она своею загорелою рукою гладила его по голове ласкала, миловала.

Николай сидел, понуря голову он что-то обдумывал.

— А зачем, матушка, меня ты бросила у княжеских ворот? — спросил он, пристально посматривая на мать.

— Не я это сделала, а другие за меня. Разве у меня поднялись бы руки на такое дело? Ведь матери с дитём своим расстаться — что с жизнью! Да ты, Колюша, дороже жизни мне!

— Матушка зачем же ты в ту пору отдала меня, зачем меня подкинули?

— И не отдала бы, сынок, да сильно в ту пору хворала, без памяти, слышь, была; не помнила, как тебя отняли от моей материнской груди.

— Так не скажешь, матушка, кто мой отец?

— Теперь не скажу сынок, время придёт — сам узнаешь.

— Мучительно мне это, родная, больно мучительно!

— Что, Николюшка, что? — с беспокойством спросила мать у молодого человека.

— А эта безвестность — мать я нашёл, а отца?

— Отца ты, дитятко, никогда не найдёшь, забудь про него — он важный барин, где ему об нас помнить. Стара стала Марья, не нужна, а в былое времечко твой отец-то, важный барин, у меня, простой мужички, чуть руки не целовал, голубушкой, любой своей звал. Ну что былое вспоминать, что было, то давно давно прошло.

— А любил тебя мой отец? — спросил у матери Цыганов.

— Любил, говорю чуть руки мои не целовал, крепко любил! Из-за той его любви греховной много я горя лютого перенесла, много слёз горючих выплакала, Ох, грешница, великая я грешница! Но меня ты, сынок, не суди!

— Я не судья тебе, матушка.

— Ведь не девкой я с ним спуталась, я была мужняя жена. Мужа своего через ту любовь грешную погубила. Да, да, погубила, погубила.

— А кто у тебя был муж?