Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей

– Это я, – вскричала принцесса, – столетиями трудилась, создавая машину без цели – или же с целью столь отдаленной, как, например, вечная слава, что попытка достичь ее – самообман. Эта машина – моя жизнь, а цель, которой машине вовек не достичь, эта великая слава – любовь моего отца. Это я, не кузнец, не учительница, не философ, я не сумела понять разницу между болезнью и здоровьем, между чумой и исцелением. В своем несчастье я убедила себя, что отцовское презрение естественно, это нормальное, здоровое состояние, что моя женская природа сама по себе – болезнь. Но вот мы добрались до истины: он недужен, а я здорова. Какой же яд бродит в его теле? Может быть, он сам отравляет себя?

Она уже всхлипывала, и садовник Джеронимо обнял ее, предоставив своей нечеловеческой любовнице то малое человеческое утешение, какое мог, – он и сам пребывал в глубочайшей экзистенциальной растерянности.

Что это значит – что он вознесся в воздух, а потом плавно опустился, вот так, не по собственной воле; что земля отвергла его, а потом столь же таинственно снова приняла; что он оказался здесь, в мире, который не обладал в его глазах смыслом, поскольку человеческие существа строят смысл из знакомого, из доступных им ошметков знания, словно собирают пазл со множеством недостающих деталей. Смысл – те рамки, что человеческие существа накладывают на хаос бытия, придавая ему форму, а он перенесся в мир, который ни одна рамка не смогла бы вместить, и цепляется здесь за сверхъестественное и чуждое создание, недолгое время притворявшееся его утраченной супругой, держится за нее с тем же отчаянием, с каким она сама сейчас прижалась к нему, потому что он внешне схож с давно умершим философом, и оба они надеются: чужак, заместитель сумеет, обнявши, внушить им веру в доброту мира – того ли мира, этого ли, просто мира, где два живых существа могут обняться и произнести магическое заклинание:

– Я люблю тебя, – сказал мистер Джеронимо.

– И я тебя люблю, – ответила Принцесса Молний.

Под горестной памятью об отце, которому невозможно было угодить, о царе с короной Симурга, столь гордого своей властью, что и дочери велел именовать его «Ваше Величество», о царе, не умевшем любить, лежали иные воспоминания – о ее первой любви или, по крайней мере, о юношах, которые влюблялись в нее, когда не были еще темными джиннами, заклятыми врагами ее отца. В ту пору Забардаст с очаровательной сосредоточенностью юного волшебника извлекал самых немыслимых кроликов, химерокроликов и кроликов-грифонов, каких вовсе не водилось в природе, из нелепых клоунских колпаков, их у него имелось в избытке. Забардаст, с его неутомимой болтовней, шуточками, беспечной улыбкой, больше привлекал ее. Зумурруд, полная Забардасту противоположность – мускулистый, не бойкий на язык, запинающийся, вечно злющий оттого, что не мог объясниться, – был красивее, тут не поспоришь: роскошный почти немой гигант, сумрачная невинность, если кому такое нравится.

Оба, само собой, с ума по ней сходили, что в мире джиннов не оборачивается такой проблемой, как на Земле (джиннам смешна даже мысль о моногамии), и все же они соревновались за ее благорасположение: Зумурруд одаривал ее гигантскими драгоценными камнями из сокровищниц великанов (он принадлежал к богатейшей среди джиннов династии строителей дворцов и акведуков, террасных садов и павильонов в садах, без которых Перистан не был бы Перистаном), а Забардаст, специалист по магии, артист тайных искусств, от природы был склонен к клоунаде и умел ее смешить. Толком она не помнила, вероятно, переспала с обоими, но если и так, особого впечатления на нее это не произвело, и принцесса, отвернувшись от не удовлетворявших ее женихов Волшебной страны, обратилась к трагическим мужчинам Земли. Когда она бросила Зумурруда и Забардаста, разорвав треугольник молодой любви, предоставив обоим джиннам строить их жизни, как сумеют, они изменились. Забардаст постепенно становился холоднее, темнел. Наверное, думала она, он был сильнее влюблен и тяжелее переносил утрату. Что-то мстительное появилось вдруг, к ее изумлению, в его повадке, какая-то обида и горечь. Зумурруд же от любви обратился к настоящим мужским делам: чем длиннее отрастала его борода, тем менее привлекали женщины и драгоценности. Теперь он был одержим жаждой власти. Он сделался вождем, а Забардаст его последователем, хотя Забардаст был и оставался более глубоким мыслителем – впрочем, быть более мелким, чем Зумурруд, едва ли возможно. И все они по-прежнему считались друзьями, пока этот союз не распался в пору Войны миров.