Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей

Однажды в старом Багдаде, начинала Голубой Жасмин, знатный человек задолжал купцу деньги, большую сумму, а потом вдруг этот аристократ взял и умер, и купец подумал: плохо дело, теперь мне не заплатят. Но какой-то бог наделил его даром переселения души – в той части света богов много, а не один – и купец надумал переселить свою душу в тело умершего, чтобы тот поднялся со смертного одра и уплатил долг. Купец спрятал свое тело в безопасном, как он думал, месте, и его дух забрался под кожу покойника, но когда он повел тело мертвеца в банк, путь лежал через рыбный рынок, и тут большая мертвая треска, выложенная на прилавок, заметила его и давай хохотать. Когда люди услышали, как скользкая мертвая рыба смеется, они поняли: тут какое-то скользкое дело, мертвец расхаживает, и набросились на него, решив, что он одержим демоном. Тело мертвого аристократа быстро сделалось негодным для души, и душе купца пришлось выскочить из него и поскорее возвращаться в собственную покинутую оболочку. Но тем временем другие люди нашли оставленное купцом тело и, приняв его за тело мертвого человека, сожгли его по обычаю тех мест. Итак, купец остался без тела и не получил деньги, которые давал в рост, и его дух, вероятно, до сих пор блуждает по рынку. Или же он вселился в мертвую рыбу и уплыл прочь в океан в потоке повествования. Мораль же такова: не испытывай, на хрен, судьбу.

И еще:

Был в Старом Багдаде очень-очень высокий дом, дом – словно вертикальный бульвар, ведущий наверх, в стеклянную обсерваторию, откуда владелец, очень-очень богатый человек, смотрел на крошечные кишащие человечками муравейники города, распластавшегося далеко внизу. Это был самый высокий дом в городе, он стоял на высочайшем холме и сложен был не из кирпича, стали или камня, но из чистейшей гордыни. Полы – плитки из ярко отполированной гордыни, которая никогда не теряла блеска, стены – великолепнейшего высокомерия, канделябры сияли кристальной надменностью. Огромные позолоченные зеркала стояли повсюду, отражая владельца не в серебре или ртути, но в том материале, который более всего льстил ему: в самолюбии. И так этот владелец упивался своим домом, что заразил этим чувством всех, имевших привилегию посещать его, и никто и словом не оспорил саму затею выстроить столь высокий дом в таком приземистом городе.