Два брата (др. ред.)

В печальную минуту попал Егор Марков в дом бывшего мастера ван Проота. Корнелиус Стихман накануне умер, и плачущая семья собиралась его хоронить. Маркову, чтобы объяснить свой приезд, пришлось выдать себя за старого знакомого Стихмана, с которым он когда-то вместе работал. Эта невинная выдумка обеспечила Егору благосклонный прием. Из разговоров со вдовой умершего он старался разузнать, не помнит ли она старых пороховых мастеров, товарищей Стихмана по работе.

Вдова когда-то знала их по рассказам покойного мужа, но всех позабыла. Нет, она вспомнила, совершенно ясно вспомнила, что покойный Корнелиус часто говорил о хорошем мастере, некоем Матеусе ван Гофте, живущем в Шевенингене…

Через неделю Марков стучался в дом Матеуса ван Гофта. Высокий седой старик наотрез отказался ехать в Россию. Но есть некий Антон Эсслинг из Гельдерна. Вот, может быть, тот поедет.

Долго колесил Егор Марков по Голландии, из одного конца страны в другой. Наконец, когда он уже совсем начал терять надежду, судьба столкнула его с Питером Шмитом, который согласился работать в России. Шмит оказался упорным, жадным и прижимистым человеком. Переговоры с ним тянулись долго, так как, испугавшись, не продешевил ли он, мастер выставлял все новые и новые требования, доводя до бешенства не только Маркова, но и самого русского посла, князя Куракина, который принимал участие в составлении договора.

После долгой волокиты был наконец заключен контракт с Питером Шмитом:

«…Дана будет ему, Питеру, комиссия за первого мастера фабрики и суринтенданта[181] над всеми порохами, надлежащими в службу его царского величества, и чтоб во всем государстве завести ему, Питеру, фабрики всякого пороха; а жалованья ему, Питеру, класть по сту флоринов[182] на месяц.

Суринтендант со всею фамилией, опричь жалованья, чтоб имел квартиру бесплатно, такожде дрова и свечи.

…Перевезена была бы его, Питера, фамилия и багаж свободно до города, где его царское величество постановит вышепомянутую фабрику учредить.

…С подписью сего должен он, Питер, в службу его царского величества ехать немедленно…»

Но долго еще мучил Маркова Шмит новыми требованиями и придирками; выпрашивал отсрочки под тем предлогом, что ему необходимо купить инструменты.

Егор вздохнул свободно, лишь усадив Питера Шмита в повозку и усевшись с ним рядом. В другой повозке лежали старательно упакованные тюки багажа. Охраняла багаж жена порохового мастера, Елена.

Весь переезд должен был совершиться по сухопутью, так как Шмит не переносил морской качки.

Глава V В ЦЕСАРСКОЙ ЗЕМЛЕ

Петр Алексеевич энергично занялся розысками сына. Во все концы полетели письма: в Мекленбург — к генералу Вейде; в Питер — к Меншикову; в Вену — к русскому резиденту[183] Веселовскому; и, наконец, к самому австрийскому императору Карлу VI.

Рассказ Маркова о маршруте царевича заставлял предполагать, что Алексей направился в Вену. Но царевич был хитер; даже нежелательным ему присутствием Маркова он мог воспользоваться, чтобы затруднить розыски и, отделавшись от царского механика, мог круто изменить направление своего пути.

Карла VI Петр просил отправить Алексея обратно в Россию, если тот нашел убежище в его владениях, дабы он, «царь, сына отечески исправить для его благосостояния мог».

Веселовскому приказано было ловить тайные слухи, рассылать агентов, не жалеть золота, но разведать о месте, где укрылся царевич. За невыполнение приказа грозила жестокая кара.

Меншикову предписывалось действовать на месте, в Петербурге, и выпытывать следы Алексея у его сторонников и слуг.

В Петербурге еще до получения царского письма поднялась тревога. Царевна Марья Алексеевна вернулась в столицу и приехала навестить детей Алексея. Поднимая и целуя маленьких Наталью и Петра, царевна горько расплакалась:

— Бедные сиротки! Нет у вас ни отца, ни матери!

Царевна Марья плакала неспроста: хотя племянник под Либавой не открыл ей свои планы, однако она их разгадала и сердцем почуяла, что Алексей бежал от грозного отца.

По городу поползли слухи, будто царевич Алексей арестован и сослан в дальний монастырь; некоторые утверждали, что Алексея уже нет на свете, что он по приказу отца казнен. Даже письмо царя с извещением о бегстве Алексея не прекратило толков.

* * *

В цесарской земле Алексей вздохнул свободней. Но ему все еще мерещилась погоня. Он не отводил глаз от заднего окошечка кареты. Если их кто-нибудь догонял, Алексей бросался к переговорной трубе и бешено кричал кучеру:

— Гони! Гони!

Дико озираясь, он забивался в угол кареты и только тогда приходил в себя, когда слуги докладывали ему, что никакой опасности нет. Алексею всюду чудились шпионы; не раз представлялось, что из толпы с укором глядят на него глаза Егора Маркова. На станциях царевич выходил закутанный, подняв воротник шубы, чтобы никто не видел его лица. Для обеда в станционных помещениях он требовал отдельную комнату.

Когда карета царевича скрывалась вдали, любопытные бюргеры выходили на крыльцо, смотрели на дорогу и говорили: