Два бойца (сборник)

Вокруг нас собирались люди. Я потянул дедушку за руку. Но сдвинуть его с места у меня не было сил.

– А нижняя ступенька – о! – сказал дедушка, показывая на землю.

– Ц-ц-ц! – восторженно зацокали Листвойб и Бандеровер.

– Спрашивается: где же я сейчас? – продолжал дедушка. – Отвечается: сейчас я на нижней ступеньке. Но завтра я подымусь на верхнюю, и голова моя достигнет неба.

Я посмотрел на небо. Оно стояло надо мной, далекое и безмолвное. Только что оно кишело ангелами, колесницами, пророками, арфами, серафимами, душами праведников. Оно было полно суеты и блеска, как Дерибасов-ская в субботу вечером. А сейчас оно вымерло, обезлюдело, вернее, обезбожело.

Дедушка еще что-то говорил. Но я не слушал. Я понял: дедушка знает, что небо пустое. Зачем же он молится пустоте?

Вот об этом я и спросил его на следующее утро, когда он кончил молиться.

Он рассердился и сказал:

– Ты еще ребенок. Ты еще не можешь понять этого. Вечная отговорка взрослых, когда их ловят на вранье!

Мне стало горько. Это была первая смерть в моей жизни: смерть бога.

А в то же время, как это ни странно, я почувствовал и некоторое облегчение: все-таки я избавился от назойливой слежки этого Вездесущего Соглядатая, который беспрерывно подглядывает и подслушивает нас, но, между прочим, и пальцем не шевельнет, чтобы хоть разочек помочь нам.

Я убежал в сад. Я стыдился своих мучительных детских слез, но не мог удержать их. Я еще не знал тогда, что свобода требует жертв, иногда смерти.

Через несколько дней мы провожали прабабушку. Она долго не выпускала меня из своих объятий. В конце концов мне стало скучно в этом сухом щемящем кольце старушечьих рук. Я задыхался в плотном облаке камфары и свечного чада. Я вырвался и убежал. Вслед мне неслись сердитые крики старших.

Но я, не оглядываясь, бежал в сад, сияющий, сказочный, золотой и зеленый, туда, туда, в солнечный сад моего детства.

1966

Кафе «Канава»

Еще не выдохлись из Нюры переживания после тех заповедных слов… А может, тут сентябрь напутал? Бывает, что пьянит он поболее, чем весна. Листья летят. Алые, желтые, красные, пурпурные, багряные. Садятся на плечи, приводняются в лужи. Лужи, лужицы! Веселые, зеркальные! И во всех – солнце, как парень, вбежавший в парикмахерскую.

Те знаменитые слова Нюра услышала в электричке. В своей электричке, то есть в восемнадцать ноль три. Правду сказать, Нюра могла бы поспеть и на более раннюю.

Но восемнадцать ноль три самая ее любимая. А почему? Потому что набита она до отказа. И у Нюры чувство, что она не такая уж одинокая.

Тут-то она и услышала те слова, что переживает еще и сейчас, когда идет со станции домой. Ходу минут двадцать, ну двадцать две от силы. Опять-таки от восемнадцать ноль три тот интерес, что сходит с него в Поварихине пропасть народу. Хоть и незнакомые, а все же у Нюры опять-таки чувство, что она идет в большой приятной компании.

Давно уже, чтобы не так зануживал ее этот путь, разрубила его Нюра на куски. Как только минуешь ателье по ремонту телевизоров, начинается второй этап до поселкового Совета с его флажком на коньке и бодрым транспарантом: «Работники советских учреждений! Чутко относитесь к нуждам и заботам трудящихся!»

Потом самый длинный и скучный отрезок до деревянного дворца, воздвигнутого зубным врачом Кирдяшки-ной-Волкодавер для своей разросшейся семьи. Зато потом интересный перегон, потому что на нем школа, двухэтажная нежно-кремовая кишка с большими окнами, и сквозь них видны черные доски и умненькие прыткие ребятки, и на досках красивые чертежи или что-нибудь письменное. Одно удовольствие смотреть – такое у них там все аккуратное, интеллигентненькое.

И вот уже скоро Нюрин дом, только пройти мимо общежития учителей и кафе «Канава».

Тут обычно Нюра замедляет шаги, чтобы ее хорошенько окатило из-за плетня запахом вянущих цветов. Садик там жиденький, совсем, правду сказать, паршивенький цветничишко. Летом его и не заметишь. Но об эту пору он начинает помирать, и предсмертные запахи гибнущих флоксов и всяких там гладиолусов разливаются тонкой, будоражащей и чуть терпкой нежностью.

Однако сейчас Нюра не стала задерживаться, наоборот, ускорила шаги, потому что в кафе «Канава» были люди.

Кафе «Канава» не кафе. Но – канава. Она заросла репьем, лопухом, полынью, одуванчиками и той травой, которую в Поварихине зовут пыреем и которую уважают собаки. Поверху попадаются ромашки. А в самой глубине, в тени и сырости, можно найти и незабудки.

После сегодняшнего дождя на дне канавы собралась вода. Она долго не уйдет, земля в Поварихине тугая. Но своим ребятам это нипочем. Ноги вниз, поллитровки в траву, хлеб и сырок «Дружба» на колени. Интурист категория «люкс»!

Увидев Нюру, монтер-верхолаз Башкиров поднялся. Зазвенели, как кандалы, цепи с кошками, обернутые вокруг пояса. Продубленное загаром лицо его засветилось сочувствием. За это сочувствие Нюра его ненавидела.