Душка

Когда для Евгения закончились все судебные мытарства, связанные с разводом и разделом совместного имущества, которое, как и было оговорено, досталось Татьяне, начался новый головоломный период — построения иной жизни. Где любимый человек, ничего не опасаясь и никого не таясь, мог жить рядом, в пахнущей скромным бытом прежних хозяев, ещё не отремонтированной квартире. Но в этой обрастающей позитивным равновесием жизни не было другого — полномерного общения с Оленькой. Дочь по решению судебных органов осталась с матерью, и видеться с ней теперь можно было только два раза в неделю. Евгений Борисович превратился в воскресного папу.

«Кто придумал такой дурацкий закон — оставлять детей исключительно с женщинами? Почему не с мужчинами? — часто думал Евгений, желая поделиться этими мыслями с Юлией, но боясь это сделать из-за риска быть непонятым. — О гендерном равенстве они рассуждают. Но где оно, это равенство? В армии служат и на войне воюют мужики, причём в беспрекословном, в принудительном порядке. На работу в полицию или в спасатели баб берут просто так, а мужик должен обязательно отслужить в стройных рядах наших Вооружённых сил. И право на воспитание детей принадлежит бабам! С какой стати? Покажите мне этого умника, кто это придумал! А если баба дура, если у мужика лучше условия для жизни и полноценного воспитания ребёнка!? Как тогда быть? «Я же мать», да?! А отцов на свалку?! Нет никакого гендерного равенства, потому и дохнем мы лет на пятнадцать раньше женщин. Пойди-ка, поищи старых вдовцов, все разобраны до единого. Зато вдов — ходи и спотыкайся. Сидят во дворах, семечки лузгают, и нас же обсуждают и осуждают… Понимаете? Эх!»

Несмотря на больно донимающие нутро едкие грустные мысли, новая жизнь Евгения налаживалась и в какой-то долгожданный момент потекла густым киселём. То, что досталось от остатков фирмы Татьяне, сразу был понятно, впрок ей не пойдёт. Бизнес же Васильева потихоньку восстановился, все старые поставщики медицинского оборудования и материалов остались на месте, никуда не делись и приобретатели продукции. Юля, хоть до конца и не чувствовала себя полноценной хозяйкой в квартире, старалась угодить гражданскому супругу.

Так сложилось по карте судьбы, что не удалось Евгению приобрести друзей. Партнёров — да, приятелей — хоть черпаком отсыпай, да таких, на которых угощений и пива не напасёшься, а вот изо всех друзей самым преданным и важным оказалась смуглая красавица Юлия, хоть и есть на свете убеждение, что не может существовать настоящей дружбы между мужчиной и женщиной. В этом деле, наверное, всё зависит от того, в какую сторону заточились отношения меж ними — равноправия и уважения или деспотизма и подчинения.

Лишь одна маленькая деталь в обхождениях с Юлей изредка тревожила Евгения. Изливая ей душу по поводу Оленьки, не чувствовал он взаимного течения всепроникающих флюидов. С прохладцей принимала Юля любое упоминание о дочери, может, потому, что материнская ревность отрицала существующую данность, своих-то детей ещё не было. Лишь кивала в ответ на прицепившееся некогда к Евгению слово-паразит «понимаешь?»

«Что ты можешь понимать? — думал Евгений. — Человек вообще не может понимать другого человека, не дано ему. Чтобы понимать, надо вселиться в чужое тело, пожить в нём, переболеть с ним, мысли тревожные пропустить через себя. Вот сопереживать человек может. Почему люди, когда ты им душу открываешь, на жизнь жалуешься, всегда так дурно отвечают — «понимаю»? Думал так Евгений Борисович, но от вредной речевой привычки вставлять это слово к месту и ни к месту избавиться не спешил.

Бытие новой семьи разменивало мерные жизненные минуты и часы, и вот в один из насыщенных суетных дней Евгению позвонил его адвокат и сказал, что Татьяна, будучи за рулём, погибла на дороге. Почти что в самом центре города. Следователь, допрашивавший Евгения Борисовича, допустил, что смертельный манёвр мог быть осознанным, но допущение служивого к делу не пришьёшь. Погибла, не справившись с управлением транспортным средством, которое так и не переоформила на себя.

Юридическая безалаберность стояла далеко не первой в длинном перечне человеческих недостатков Татьяны. Теперь в этот набор добавилось и материнское безразличие. Посмертно. Оленька осталась одна.

«Какая муха эту Таньку укусила?! — сокрушался Евгений. — Матерью всё себя несла на суде, грудь вперёд, чёлка назад. Сумасшедшая! Чёрт, что же ты натворила, дура?! Теперь лежишь вся напомаженная в деревянном ящике среди глины и камней, кому от этого лучше стало?»

Несмотря на возражения, Оленьку забрала к себе бабушка — мать погибшей Татьяны. Возражения были аргументированные, даже ультимативные. Особенно после того, как приехавшего на Татьянины похороны Евгения буквально вытолкали из ритуального зала её родственники.

«Чего припёрся? И совести хватило! Нет у тебя ни жены, ни дочери! Сам этого добивался, вот и добился!» — неслось с разных сторон.

«Уходи, и не являйся к нам больше никогда! Слышишь?!» — сказала бабушка Оленьки.