Душевная травма<br />(Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом)

И, зарыдавши, леди Гамильтон
Ребенка Нельсона на камни в грязь уронит.

Леша прочитал стихи и сказал:

— У тебя вши вылезли!

— Откуда вши?! Какие вши?!

— Ну вот же: «зарыдавши». Замени глагол!

Я бился, бился, но так и не нашел замены, другие глаголы, аналогичные по смыслу, не влезали в ритмику стихотворения. Так эти несчастные «вши» и выползли на газетную полосу!

Первый номер еженедельника «Искусство и жизнь» был набран, вышел из печати и поступил в продажу! В последнюю минуту друг Михаила Кузмина что-то скумекал и отказался поставить свою подпись под номером. Недолго раздумывая, Акоп велел набрать на последней полосе в правом нижнем углу: «За редактора Акоп М.».

По городу забегали мальчишки-газетчики, верноподданные Акопа по его футбольной короне, заголосили звонко и яростно:

— Новая газета «Искусство и жизнь»! Акоп — редактор!

— Хватайте, читайте, новая газета! Акоп — редактор!

Тираж быстро разошелся. Мы торжествовали победу.

А на второй день после выхода нашей газеты грянул гром. В городской газете «Красное знамя» были опубликованы два письма: одно — уважаемого в городе журналиста В., а другое — актера драматического театра И. Журналист и актер писали, что они никакого отношения к листку «Искусство и жизнь», издаваемому неким подозрительным «товариществом на паях», не имеют и согласия сотрудничать в нем не давали. Между тем в нашем списке людей, давших свое согласие сотрудничать, собственноручные подписи журналиста В. и актера И. стояли. На следующий день «Красное знамя» опубликовало еще три таких же письма, потом еще два. Акоп в редакции «Красного знамени» благоразумно не появлялся все эти дни, но он знал, что могущественный редактор городской газеты Георгий Михайлович взбешен до крайности, что он рвет и мечет, что это именно он вызвал к себе уважаемого журналиста В. и поставил перед ним такую дилемму:

— Выбирайте, где вы хотите работать — у меня в «Красном знамени» или в грязном листке у вашего Акопа.

Журналист В. выбрал «Красное знамя» и написал свое письмо в редакцию.

Мы стали готовить второй номер, решив дать открытый бой отступникам. Список с фамилиями тех, кто изъявил свое согласие сотрудничать в еженедельнике «Искусство и жизнь», а потом отрекся от него, был сфотографирован и склиширован. Мы с Акопом просидели всю ночь над передовицей. Статье был предпослан эпиграф из поэмы «Двенадцать» Блока: «Каждый ходок скользит! — Ах, бедняжка!»

Сдали второй номер в типографию. Набрали. А накануне его выхода в свет ко мне в комнату на Гимназической постучали. Дверь открыл Акоп. На пороге стоял некто в замусоленных синих галифе и защитной гимнастерке, на голове красная вылинявшая гусарская фуражка с темным кружком на месте содранной офицерской кокарды. На бедре у него болтался деревянный футляр для пистолета, такой большой, что его низкорослый обладатель выглядел как приложение к своей деревянной кобуре. Он был небрит — щеки в седой щетине — и очень мрачен.

— Кто из вас Акоп М.? — спросил грозный наш гость.

— Я! — сказал Акоп довольно бодро.

— Идемте со мной. Вас ждут!

— Где меня ждут?

— В типографии. Вот!

Он протянул Акопу какую-то бумажку. Акоп прочитал и сказал мне с кривой усмешкой:

— Ну, когда люди так просят, придется идти!

— Скорей возвращайся! — сказал я.

— Постараюсь, но это уже зависит не от меня. В общем… на всякий случай… мамин адрес ты знаешь!

Посланец в гусарской фуражке зловеще усмехнулся.

Вернулся Акоп через три с половиной часа. Вошел в комнату, опустился на тахту, помолчав, сказал:

— Свершилось.

— Что свершилось?

Акоп отвернулся, голос у него дрогнул:

— Нас закрыли. Тираж второго номера конфискован. Я сам должен был таскать кипы в грузовик. Самое обидное, что никто из этих «ходоков» теперь не прочтет нашу передовицу!

Наутро Акоп пошел в «Красное знамя», чтобы узнать о своей дальнейшей судьбе. Редактор Георгий Михайлович — пожилой, статный, с горящими черными глазами, с пышной шапкой седеющих волос, похожий на кардинала из «Овода» — сидел за столом и что-то писал, когда Акоп вошел в его кабинет.

Акоп стоит и молчит, редактор сидит и пишет. Потом, как рассказывал впоследствии Акоп, между ними произошел такой диалог:

— Вы понимаете, что вы сделали?

— Не понимаю, Георгий Михайлович.

— Очень жаль, что вы, сотрудник партийной газеты, этого не понимаете. Вы предоставили печатную трибуну классовому врагу — нэпману, пошли к нему в услужение. Мы сейчас даем жить этим «цыпленком жареным», но кукарекать в печати мы им никогда не дадим! Диктатура пролетариата незыблема. Никто не должен этого забывать!

Редактор склонился над столом и снова стал что-то писать.

Редактор сидит и пишет, Акоп стоит и молчит.

Наконец редактор поднял голову.

— Что вы стоите, как столб?

— Я жду, что вы еще скажете?

— Я вам все сказал!

— Что мне теперь делать?

— Работать! — На суровом кардинальском лице редактора появилась тень улыбки. — Тем более что информация в газете мерзостно запущена из-за ваших… блужданий между искусством и жизнью. Идите!