Душевная травма<br />(Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом)

— Па, но ведь ты же все-таки не «мальчик резвый и кудрявый»! — Он думает, что, тонко намекнув на мою лысину (а моя лысина — это мое больное место), он отмочил очень остроумную штуку. О, мой деликатный, воспитанный, горячо любимый сын!

— Лохматый болван!

— Хорошенькое дело! — обиженно бормочет Чесик. — Пришел в мою комнату, разбудил и теперь еще ругается! Правильно мама говорит, что ты у нас ужасный эгоист.

И, вне всякой логики, без подхода, уже другим, деловым тоном добавляет:

— Па, дай пятерочку, будь человеком, очень нужно!

Я достаю из кошелька трешку и два бумажных рубля, швыряю деньги на его диван-кровать и ухожу на работу в несвежей сорочке.

II

В рабочем кабинете нашего издательства, кроме моего стола, стоит еще один, за ним уже восседает, самокритично рассматривая в зеркальце свой нос и щеки, Любочка, младший редактор нашего отдела, миленькое, сдобное, хорошенькое созданьице.

Любочке под тридцать, кое-что в своем деле она понимает, но… неумна! Она понимает даже и это и сама про себя говорит так:

— Я не такая дура, как вы обо мне думаете.

«Не такая», но все-таки дура!

Я здороваюсь с Любочкой, сажусь за свой стол, достаю рукопись, над которой мне нужно работать.

— Максим Петрович! — Любочка улыбается мне одной из самых своих обольстительных улыбок. — У меня к вам огромная-преогромная просьба. Товарищеская!

— Пожалуйста. Если я смогу…

— Я должна тихонько исчезнуть… часа на три. Важная встреча… отложить нельзя. Вы меня понимаете, Максим Петрович?

Я киваю головой. Мне все понятно: у Любочки идет очередной роман с очередным претендентом на ее руку, сердце и однокомнатную кооперативную квартиру. Она болтлива, как индюшка, и любит делиться своими переживаниями с женщинами нашего издательства — своими подружками, а те, конечно, делятся с приятелями мужчинами. В общем получается, что весь аппарат издательства всегда в курсе сложных перипетий Любочкиных романов. Причем каждый — кто с позиций отеческих или материнских, кто по-приятельски, кто исходя из собственного богатого опыта — дает Любочке советы и наставления. И она их охотно выслушивает и принимает. Можно даже сказать, что Любочка вела и ведет свои любовные дела под мудрым руководством коллектива. Странно, однако, что до сих пор она замуж так и не вышла!

— Максим Петрович, миленький, тут придет мой автор, его фамилия Надейкин, ужасно настырный человек. Вы ему скажите, чтобы он пришел через недельку.

— Хорошо, скажу.

— Но вы ему не просто это скажите, а дайте понять, что его рукопись у нас не пройдет.

— Почему вы так думаете?

— Полистайте рукопись, и вы будете думать так же.

— Мне некогда листать ваши рукописи, Любочка, у меня своя горит!

— Тогда поверьте мне на слово. И вообще… как вы любите все усложнять, Максим Петрович. О таком пустяке я вас попросила, а вы…

Она поднимается и уходит. Ей некогда, ее ждет избранник сердца или очередной лжеизбранник, черт его знает, кто там назначает ей свидание в рабочее время! Но почему, скажите, я должен брать на себя тяжкий груз объяснений с ее настырным Надейкиным? Ведь если даже допустить мысль, что Любочка права и рукопись у Надейкина действительно дрянь, все равно — какое право я имею что-то талдычить человеку по поводу его работы, которую не читал?! Но, с точки зрения Любочки, все это пустяк!

Любочка возвращается. Не одна, а со своей ближайшей приятельницей Кирой Иосифовной из соседней комнаты.

Кира Иосифовна «суха, как палка, черна, как галка». Она носит брючный ансамбль мужского покроя, который ей ужасно не идет — пиджачок и брюки лишь подчеркивают ее унылые, безнадежные плоскости. Подслеповатые посетители частенько обращаются к ней как к мужчине: «Гражданин, скажите, пожалуйста…», чем приводят изысканную Киру в бешенство.

Любочка демонстративно отдает приятельнице папку с рукописью Надейкина. Потом женщины начинают шептаться. Я делаю вид, что погружен в свою работу, а сам слушаю краем уха их шепот. Улавливаю я лишь одно слово: «Эгоист». Разумеется, эгоист — это я.

Уходя, уже в дверях, Любочка с ледяной любезностью говорит мне:

— Максим Петрович, я приколю к нашей двери записку для Надейкина, чтобы он вас ничем не беспокоил. С ним поговорит Кира Иосифовна.

Перед концом рабочего дня (Любочка в издательстве больше так и не появляется) ко мне в кабинет шумно врывается Кира Иосифовна — ноздри тонкого ястребиного носа раздуты от ярости, впалые щеки в красных пятнах.

— Ну, этот ваш Надейкин!.. Хорош!

— Он не мой, он — Любочкин!

— Но ко мне-то он попал по вашей милости. Объявил, что будет жаловаться на меня директору. Теперь из-за вашего эгоизма я должна писать дурацкие докладные записки, оправдываться. Спасибо, Максим Петрович.

Хлопнула дверью и исчезла. Представляю, как она еще будет (вместе с Любочкой) перемывать мои бедные эгоистичные кости.

III

Прихожу домой усталый, вымотанный. Настроение отвратительное. Меня угнетает и бесит глупая история с Надейкиным, в которую я угодил, как кур во щи.

Хорошо бы сейчас посидеть с женой и Чесиком — выпить горячего чаю, позевать часок перед телевизором. А вдруг возьмут и покажут что-то интересное?!

Не тут-то было!