Душераздирающее творение ошеломляющего гения

И оказываемся на месте в числе первых. Я горю восторгом. (Не забывайте: дело происходит году в 93-94-м.) Объясняю Тофу, как это потрясающе, что здесь президент, и не просто какой-нибудь президент — хотя, пожалуй, на самом деле это не так уж важно, — а президент, который… блядь, в общем, у нас от этого человека слегка едет крыша. Он говорит именно так, как должен говорить президент — не то чтобы наставительно, просто он умеет говорить фразами, сложными предложениями, у которых есть начало, конец и придаточные — а его запятые можно буквально услышать! Он знает ответы на разные вопросы. Он умеет пользоваться аббревиатурами и помнит имена иностранных лидеров и членов парламентов. Это греет душу, благодаря ему наша страна выглядит умнее, а это очень важно, и мы так долго были этого лишены. О, сколько раз мы с Тофом валялись на кровати, мои ноги возлежали у него на спине, и слушали, как Клинтон говорит, как он раскладывает все по полочкам — черт, ну как это ему удается? Тоф, говорил я, смотри: это действительно умный человек, а может быть, даже гений. Этот человек по-прежнему читает книги, он эрудированный, обаятельный и кажется очень настоящим, и он, конечно же, настоящий, по крайней мере гораздо настоящее нескольких предыдущих, которые были слишком старыми для нас, а мы никогда толком не знали таких старых людей, что они совершенно невменяемы, — и хотя мы надеемся, что он настоящий, хотя, сказать по правде, настоящий он не вполне, но все же более настоящий, да и достаточно умен, чтобы казаться настоящим, как ни верти, он на коне… И вот теперь он сидит здесь, в двух шагах от нас, и приобщается к новейшим экстравагантным откровениям Калифорнийской Кухни!

Мы решаем дождаться его выхода. Я мчусь к автомату позвонить Кирстен. Она была уже в постели, но говорит, что придет. Тоф мчится в магазин за едой — «фиг-ньютонами», рутбиром[139] и карамелью.

— И никаких комиксов, — говорю я.

— Ладно, — говорит он.

— Я серьезно. Я засекаю время. Это все-таки президент, мой мальчик.

— Ладно, ладно, — говорит он.

Пока его нет, люди продолжают подтягиваться. Возникает общее движение, всенародный порыв, точь-в-точь как представлял себе это Фрэнк Капра[140]:

— Чарли, почему все галдят?

— Люди говорят, в этом доме президент!

— Президент? Ничего себе…

Когда Тоф возвращается, с каждой стороны ресторанной двери собралось уже человек по двадцать. На другой стороне улицы неподвижно стоят машины и фургончики неторопливого каравана; все дверцы открыты. Агенты ходят, зыркают и шепчутся, — показывают всем, что они настоящие агенты, мечтая, чтобы их в этот момент видели их друзья.

Приходит Кирстен; она в пижаме. Прошло уже минут двадцать, и у дверей собралось уже около пятидесяти человек; некоторые стоят на той стороне улицы, около лимузинов.

Мы в первом ряду, справа от двери, максимум в двадцати шагах. Перекусываем, а Тоф отпивает рутбир и ставит его на землю, крепко прижав ногами. Он бережет то, что любит.

Проходит еще полчаса, и собирается еще сотня человек. За нами уже стоят рядов десять, а на той стороне Шэттак-авеню собралась толпа. Мы не можем понять, почему люди стоят на другой стороне улицы, в сотне футов, хотя могли быть здесь, рядом с нами.

— Мудаки, — объясняю я Тофу и через плечо показываю пальцем на тех, кто встал так далеко. Я считаю, что мальчику полезно знать, как выглядят мудаки.

Чтобы скоротать время, мы качаемся с пятки на носок. Пихаем друг друга. Играем в ту игру, где нельзя смотреть на что-то, а если взглянул, то получаешь кулаком по руке. Мы прекращаем, лишь когда кто-то из Секретной службы пристально смотрит на нас. Это потому, что мы выглядим подозрительно? Или просто вызываем презрение?

Теперь — в любую минуту.

И тут мне приходит в голову мысль. Сколько у Клинтона будет времени, чтобы пройти через толпу? Надо думать, очень мало. Тогда как же он выберет, где именно проходить? У него ведь не будет времени, чтобы пожать руки не то что всем собравшимся, а даже небольшой их части, как бы он этого ни хотел. Ему придется выбирать, какой сегмент заслуживает этого больше остальных и выглядит самым представительным.

Я хочу, чтобы Тоф снял свою бейсболку. Он всегда носит эту чертову бейсболку с буквами «Кал.» и запахом мочи. Он носит ее на переменах в школе и не снимает до того момента, когда ложится в постель. Пытается сделать так, чтобы его волосы не кудрявились — а они уже становятся жестче — и бейсболка их действительно выпрямляет, но сейчас она сводит наши шансы к нулю. Из-за нее мы выглядим нереспектабельно. Мы похожи на уличного хулигана и… его наркодилера.

— Сними.

— Нет.

— Снимай.

— Нет.

Господи боже мой, дверь открывается. Выходит несколько непонятных людей, а за ними — он, огромный, седой. Какой же он здоровенный. У него такое красное лицо! Что произошло с его лицом, что оно так покраснело? Я спрашиваю Тофа, не знает ли он, почему у Клинтона такое красное лицо. Тоф думает секунду, но тоже не может понять.