Душераздирающее творение ошеломляющего гения

Этот аспект во многом оказался пророческим. Вообще-то раздел «Признательности и признания» был написан раньше всей остальной книги и выполнял две функции: организующего устройства и механизма увиливания. Меня не слишком радовала перспектива писать первую главу, и я не был уверен, что после нее смогу написать «Признательности…», поэтому я с удовольствием развлекался с первыми страницами, которые выходили легко и помогали обрисовать в сознании контуры книги еще до того, как я за нее принялся. Упомянутый выше аспект оказался, пожалуй, самым важным из всех, и я, работая над книгой, был решительно убежден, что ее издание станет моим концом. Я полагал, что а) публикация книги заставит отвернуться от меня друзей и родных, даже если они прочитали книгу в рукописи и одобрили ее, и что б) книга по разным причинам выведет из себя многих читателей, которые придут и убьют меня. В октябре 1998 года, когда я всерьез взялся за доработку первоначального текста и просмотрел сотни дневниковых записей, как-то раз в четыре часа ночи я позвонил своему брату Биллу и некоторое время объяснял его автоответчику, что нужно будет сделать с дневниками, если я попаду под поезд, разобьюсь в авиакатастрофе или, что наиболее вероятно, буду убит в лифте человеком в плаще. (Многие годы я боялся открывающегося лифта, потому что был почти уверен, что из открытых дверей вылетит пуля, пущенная в меня человеком в плаще. Ума не приложу, почему я этого боялся, почему считал, что так должно произойти. Я даже знал, как отреагирую на пулю, летящую из дверей лифта, и какое слово скажу — слово «наконец».) Я сказал Биллу, чтобы он не дергался: я ни в коем случае не собираюсь совершать самоубийства, — когда мы оставляем такие сообщения, нам все время приходится отмечать границы, чтобы не создавать повода для тревоги, — но если что-нибудь случится, никто ни при каких обстоятельствах не должен прочесть моих дневников, даже если психологи-бихейвиористы будут умолять отдать их, он не должен их продавать, а еще — ни в коем случае не компилировать неоконченный материал, не править его без жалости, не делать из него книгу про секс втроем на фоне сафари. Этот звонок Биллу был отражением моей вечной паранойи и, одновременно, того, что на тот момент работа над книгой стала казаться мне чем-то зловещим, сулящим смерть, которую я сам на себя навлек, причем, скорее всего — смерть насильственную. Мне словно бы поставили какой-то жуткий диагноз, который означает скорую и неотвратимую смерть — например, я заражен вирусом Эбола, топаю к неизбежному финалу, и у меня нет других вариантов, кроме как позволить вирусу сожрать меня изнутри, растворить мои внутренности — или же взять дело в свои руки и опередить вирус. Я стал думать, откуда так много симптоматичных соответствий между тем, что в голове у меня, и тем, что, как я читал, находится в голове у людей, склонных к суициду. Я поздно встаю, нерегулярно принимаю душ, не убираю в квартире… В этом, конечно, нет ничего нового, но появились и иные симптомы. Самое главное — сама идея самоубийства больше не казалась мне какой-то совсем уж чуждой и далекой. Не то чтобы у меня когда-либо рождались активные суицидальные намерения, просто мой круглосуточный кабельный канал «Худший сценарий» занимался трансляцией пассивных суицидальных помыслов, таково уж мое проклятье, — так вот, к тому времени я начал часто и непроизвольно воображать картину самоубийства. Искушение самоубийством, кажется, начало постепенно проникать в меня, самоубийство стало чем-то более реальным, нежели раньше, а в будущем обещало стать еще реальнее. Я устал, и моя способность держаться на плаву ослабла. Кроме того, оставалась еще одна возможность, более красивая и трагическая для меня, как и для любого, кто рожден на свет католиком с комплексом жертвы, — меня могут убить так, как это рисуется в моем воображении. Странная штука: если раньше я представлял себе, что смерть подстерегает меня в ущелье закрывающегося лифта, теперь я рисовал себе картину, где то же самое происходит на публичном чтении. В одном из таких видений присутствовал тот же образ: человек в плаще прокладывает себе путь через толпу, у него в руках короткоствольный пистолет, а подойдя ближе, он стреляет мне прямо в грудь. В этом сценарии, который по ряду причин всегда разворачивался в дальнем зале магазина звукозаписи «Роуз Рекордс» на Грин-стрит в городе Шампейн штата Иллинойс, я всегда мучительно выбираю, что мне делать: а) юркнуть под стол и выждать какое-то время, чтобы его успели свалить… ну, пускай охранники магазина, или б) отреагировать осмысленнее: выпрямиться, подставить грудь под пулю и погибнуть. [Любопытное попутное замечание к побочному рассуждению по поводу этого пояснения: когда я писал и вычитывал книгу (этот фрагмент написан в июне 1999 года), я сидел и занимался другой главой, как вдруг меня посетило еще одно видение: в меня стреляют, пока я сижу за столом и надписываю книги. На этот раз я был в чистом, хорошо освещенном книжном магазине на Ван-Несс в Сан-Франциско, и почему-то видел происходящее глазами человека, который стоит в очереди за автографом. Я стою, на этот раз — как сторонний свидетель, вдруг замечаю футах в пятнадцати перед собой резкое движение, потом слышу выстрел и вижу, как корчится в судорогах человек за столом, заваленным книгами, — то есть я сам.] Итак, я знал, что появление этой книги огорчит огромное количество народу — например, тех, кто любил моего отца и счел, что я поступил непорядочно, — поэтому я решил, что после выхода книги уйду в бега и укроюсь в каком-нибудь безопасном месте! Вот так. Видения и все возрастающая степень их реалистичности напомнили мне соображение, которое я часто высказывал Тофу, когда он не мог заснуть и приходил ко мне, потому что, как и я в 9 лет, боялся смерти, не скорой, а смерти как таковой, смерти как финала, смерти, которая тебя ожидает, ведь почему-то смерть бывает гораздо осязаемее в 9 лет, чем в 30 или 50, — и вот он, как и я в его возрасте, видел, что дверь жизни уже закрывается, и неважно, что она закрывается медленно и в отдалении, он не мог заснуть, а я садился на диван в нашей берклийской квартире, мы разговаривали о загробной жизни, и вот какое объяснение было у меня на тот случай: «Понимаешь, Тоф, я верю в загробную жизнь: по-моему, логичнее, что она есть, чем то, что ее нет. Мы ведь так ясно ее себе представляем, такое множество людей противоположных взглядов и убеждений (нет, этого выражения я тогда не употреблял) представляют себе ее, что это почти наверняка значит, что должно же быть…» и т. д. Тем же путем я пришел к мысли о неизбежности насильственной смерти: я так часто ее себе представляю, все яснее понимаю ее причины, она становится все менее фантастичной и все более логичной и нормальной, что из всего этого почти наверняка следует: сейчас такая смерть возможна больше, чем раньше, она предопределена, более или менее запланирована, у нее есть сроки и расписание, а я просто просматриваю анонс того, что неизбежно случится в ближайшем будущем.