Душа Пандоры

— Божественное проклятие можно как-то распознать?

— Прежде делать этого мне не приходилось. Но даже если и так… что ты с ним сделаешь? Его не вытравишь из тела.

В Деми, словно в колдовском котле, закипала решимость. Она не исправит содеянного, если останется… такой. Если любое проявление божественных сил в ее руках будет превращаться в тьму, что полнится ядом. А значит, остается последнее средство, последний отчаянный шаг.

— Я буду просить о милости бога, который меня проклял.

Никиас фыркнул, но Деми на этот раз даже не удостоила его взглядом. Цирцея все в той же задумчивости смотрела на нее, и было трудно понять, прочесть ее мысли.

— Я не знаю подобных ритуалов. Но о том, что тебя волнует, попробую узнать у богов.

— А до тех пор, пока не поймешь, что с тобой не так, — подал голос Никиас, — пока ты не избавишься от… что бы это ни было… тебе нельзя касаться пифоса.

— Никиас… — протянула Цирцея.

В ее голосе читался укор, но это было скорее игрой, кокетством, нежели искренним сопереживанием. Казалось, колдунья просто оттачивает свое, схожее с актерским, мастерство — умение примерять разные маски.

Никиас резко отвернулся от окна. Его глаза блеснули.

— Вы хоть понимаете, к чему это может привести? Что, если надежда в руках Пандоры превратиться в гибель всему живому?

— Он прав, — хрипло сказала Деми.

Правда жалила хлеще роя ос, хлеще ядовитой паутины, но быть правдой от этого не переставала. Она отчаянно хотела доказать Алой Элладе, что может не только разрушать, но и созидать, и для этого ей нужна была Элпис. Но не этими руками из пифоса ее вынимать. Не теми, что искажали все, чего касались.

В ожидании ответа Цирцеи — и ее посланца к Афине — Деми помогала колдунье, как могла. Никаких проявлений магии она больше не касалась. Собирала и толкла травы, чтобы рассовать их по мешочкам, ловила в кладовой пауков, вместе с Никиасом и Ариадной отправилась к ореадам[1], чтобы отщипнуть кусочек от их каменной кожи.

Она не собиралась становиться служанкой Цирцеи и — пока — не считала себя чем-то обязанной ей. Деми просто нужно было занять чем-то голову и руки. Ариадна говорила: для мыслей — горьких, разрывающих душу — достаточно и бессонных ночей.

Цирцея меж тем колдовала над ритуалом, сверяла свои записи, что-то правила, смешивала травы и порошки, варила зелье за зельем. Каждое пробовала и после каждого утверждала: слишком слабое. Печать на душе Деми ему не сломать.

Им нужен был божественный ихор.

Деми не могла сказать, что за проведенное на Ээе время так уж сблизилась с Никиасом, но верила Ариадне, когда та говорила, что лед между ними треснул… пусть до его таяния еще далеко. Глаза Никиаса при взгляде на Деми больше «не метали молнии», что, если верить дневнику, случалось в прошлом. Они по-прежнему не испытывали друг к другу особой привязанности, но, быть может, примирились с присутствием в их жизни друг друга.

На Ээе, подконтрольной Цирцее территории, царило спокойствие, не свойственное Алой Элладе. Во всяком случае, той ее части, память о которой Деми смогла сохранить. Порой в калейдоскопе ее воспоминаний, воскрешенных невзначай брошенными кем-то словами, мелькали эринии во главе с Аллекто, атэморус, нападающие на людей, забирающие души керы… На Ээе главными врагами Деми были дикие звери и ощетинившиеся шипами мысли в голове.

Однако Никиас все равно сопровождал их с Ариадной. Не от великой, конечно, симпатии и искренней заботы о Деми — лишь потому, что счел себя обязанным оберегать ее до самого конца. До момента, когда Элпис ее рукой будет выпущена на свободу. Однако долгие путешествия по горам, холмам и долинам невозможны без разговоров. Во время них Деми, как мозаику, собирала его образ. Там — оброненное в гневе слово, там — яростный или уничижительный взгляд. Внутри Никиаса жила страсть и тревога. Что-то до стиснутых кулаков, сжатых зубов и побелевших костяшек беспокоило его.

Наедине с Цирцеей Никиас по обыкновению молчал. Тем неожиданней оказался спор между ними, который Деми, отлучившись за травами, застала уже разгоревшимся. Не нужно было прислушиваться, чтобы понять недоверие Никиаса к колдовству Цирцеи. Или же, что верней, к любому колдовству.

— Я не буду переубеждать тебя, — насмешливо говорила Цирцея, — но колдовская наука создана людьми, что были одержимы мечтой приблизиться к богам по силе. Что лучше любых слов говорит о ее могуществе.

— Ни о чем это не говорит. Лишь о вечном неудовлетворении людей своей сутью. К тому же есть вещи, недоступные самим богам.

Цирцея бросила толочь травы в ступке, которые собиралась соединить с каплей крови нереид[2]. Внимательно вгляделась в лицо Никиаса.

— Колдовство не помогло тебе в прошлом, верно? Но то лишь потому, что ты не был знаком со мной.