Кондратенко постоянно требовал сведений о перемещении японских резервов. Телефонная связь давно не работала, а пешие связные, конечно, не успевали за динамикой боя. Верхом же под таким огнем двигаться было невозможно. Японцы накапливались у подножия горы в мертвом пространстве. Роман Исидорович, не выдержав, решил ехать на Высокую, но тут пришло донесение от Ирмана. Полковник докладывал: «Высокая сильно бомбардируется с моря и с суши бризантными, лидитными бомбами и шрапнелью… Капитан Стемпневский 1-й доносит, что он еще держится; я ему ответил: „Держитесь до последнего, как приказал комендант“. Обещал на случай штурма поддержку. Есть две роты, но их взять нельзя; они обеспечивают линию. Прошу прислать помощь. Положение серьезное. Желал бы посоветоваться с вашим превосходительством и доложить вам лично. Отлучиться не могу, не найдете ли вы возможным сегодня приехать к нам в штаб».
Кондратенко тотчас отправился к подножию Высокой, где располагался штаб Ирмана, и уже через час вместе с ним был на вершине горы. В тыл срочно поскакал адъютант с приказанием направить на Высокую три резервные роты. На горе творилось что-то невообразимое. Обстрел стих, но снаряды изредка продолжали рваться по склонам. Изрытая воронками, дымящаяся земля, казалось, сочилась кровью. На первый взгляд ничего живого не могло остаться на этом сожженном клочке земли. Но вот затихли орудийные выстрелы, и из земли, из полуразрушенных щелей, словно призраки, стали появляться люди. Романа Исидоровича ободрило отсутствие у них какой-либо растерянности и подавленности. Спокойствие и деловитость, с которой стрелки и артиллеристы принялись за расчистку траншей, подготовку к стрельбе орудий и боеприпасов, вызвали чувство восхищения.
— А это что? — повернулся генерал к Ирману, указывая на группу матросов, которые тянули к брустверу какой-то аппарат.
— Это Подгурский со своими минерами. Тот, которому вы неделю назад дали добро на применение этой штуковины. Молодец лейтенант! Он тут с утра такое натворил, что японцы, по-моему, до сих пор не поймут, чем же их попотчевали…
Среди бескозырок мелькала белая офицерская фуражка. Три моряка на самодельной тележке подкатывали к минному аппарату длинное сигарообразное тело торпеды. Кондратенко спустился к морякам. К нему спешил с рапортом лейтенант Подгурский. Матросы, бросив работу, вытянулись во фронт. Роман Исидорович взглянул в осунувшееся, с отросшей за несколько дней щетиной, лицо Подгурского и жестом остановил лейтенанта.
— Ну как дела, братцы? — повернулся он к матросам. — Не поджарил вас еще японец? Вижу, не поддаетесь. Как думаете, выдюжим? Не уйдем с Высокой?
— Так точно, ваше превосходительство, — вразнобой отвечали матросы, — это мы его жарим, почитай, третий день. А уйти, — как можно, коль наш генерал с нами.
— Молодцы, братцы, — крикнул генерал и, не скрывая нахлынувших чувств, стал по очереди обнимать минеров. — Спасибо, спасибо, родные! От всей благодарной России спасибо…
Из близлежащих окопов начали высовываться стрелки, и воздух огласило неожиданное ликующее «ура».
Кондратенко повернулся к Ирману:
— Надо представить наиболее отличившихся к награде. Сегодня ночью сам вручу, если японец позволит. Да, кстати, как у вас дела с питанием и эвакуацией раненых? Как с харчем, борода? — повернулся генерал к невысокому, заросшему густой рыжей растительностью стрелку неопределенного возраста. Солдат вначале оробел: шутка ли, генералу отвечать надо. Но, встретив доброжелательный взгляд Романа Исидоровича, тут же приободрился:
— Благодарствуем, ваше превосходительство, с утра по полбанки консервы получили, опять же сухари… Некогда пожевать только…
Солдат широко улыбнулся, обнажив здоровые крепкие зубы, и сразу стало видно, что он еще очень молод.
Разговор прервал нарастающий свист японского снаряда. Все бросились врассыпную. Чьи-то сильные руки подхватили Кондратенко и втолкнули его в низенький тесный блиндаж. Сверху раздался один взрыв, второй, третий… Наконец все стихло.
— Ну, сейчас полезут, — приглушенно сказал Стемпневский, отряхиваясь от сыпавшейся земли, — теперь не до ужина…