Дурман

— Ты не влюбилась в меня, часом, Зажигалочка? — а голос у него еще больше сипит.

И взгляд такой… Господи! Если бы можно было сказать, что глаза “обгладывают”! А ведь так и казалось. И в голову ничего другого не приходило.

У Тани не просто дрожь по позвоночнику. Всю затрясло, каждую мышцу, будто норматив по бегу в институте сдала только что.

— Похоже, влюбилась, Виталя, — у нее голос срываться начал.

И жарко так. Только не от солнца уже. Майка мешала. И шорты. Им обоим.

— Мы уже можем всех на фиг послать и домой уехать? — прошептал он ей в рот, начав снова целовать так, словно съесть хотел. Или уже пировал ею. — Я и так без тебя почти сутки. Не хочу с этой толпой делиться. Самому мало. Чтоб, моя только. Без идиотов этих… Глазеют на тебя дурными глазами…

— Казак? — отрывается на секунду, но он вновь ее рот на себя тянет. — Ты что, тоже ревнуешь? — хочется смеяться от какой-то эйфории, восторга. И стонать от всего, что он в ней будит. — Неужели, и сам влюбился?

Виталий смотрит жадно. Гладит горячо так, кожа пылает.

— Нет, Зажигалочка. По ходу, я тобой заболел. До одури. До боли, когда ты не рядом. Знал же! Блин, как чувствовал, что ты меня в фарш перемелешь. И, что странно, мне по фигу. Хочу еще, больше… — шепчет прямо в кожу.

А ее трясет с каждым словом все жестче. От тона, интонации, смысла. И у самой сердце рвется от дурного какого-то счастья.

— Связался, на свою голову, — продолжает Виталий. — А ты мне череп вскрыла и себя туда засунула. Прямо в мозг. Трепанация, блин.

Таня расхохоталась от какой-то дикой и непривычной, странной радости.

— У меня есть в таком опыт! В трепанации, — захлебываясь смехом и его губами, признается. — И не только в этом. Я еще и кастрировать умею, Виталя, к сведению. Вот этими самыми руками. — Ерошит ему волосы.

Теперь он хохочет. А ее трясет всю из-за этого. Потому что сидит на нем. Потому что он ее в себя впечатал. И жаркий взгляд этих серо-зеленых глаз с карими крапинками всю ее покоряет.

— От таких экспериментов воздержимся, Зажигалочка. Я найду интересней занятие для твоих рук, обещаю! — и снова целует, почти кусает.

Его губы перебрались на ее щеки, скользнули на подбородок. Шея. Втянул кожу. Прикусил, заставив Таню застонать. И думать не получается. Хорошо, что далеко все. А она не в состоянии удержаться, прижимается к нему сильнее, вдавливает свои пальцы в его затылок, чтобы не прекращал. Свои бедра в его пах, ощущая, насколько он возбужден… И вдруг вспомнила, что он спрашивал три минуты назад, до этого взрыва.

— Черт с ними, со всеми! Поехали домой! — хрипло согласилась она, решив, что лучше уехать раньше, чем так себя и его мучить.

Да и от этих женских взглядов в его сторону, которые так бесили ее последние три часа, избавится.

Казаку другого разрешения не было нужно, видимо. Встал и потащил ее к машине, заставив Таню рассмеяться, несмотря на дикое возбуждение. И вспомнилось, как они из ресторана так уезжали недавно. С ним все время на грани, на каком-то пике безумном, с которого вниз смотришь и голова кружится. И страшно. И эйфория по мозгу бьет. Грудь нараспашку и сердце сжимается, словно бешеный ветер бьет в лицо. Дыхание давит…

Страшно, да… Но и без этого ощущения уже представить себя не можешь!

Влюбилась, однозначно. И не боялась признаться. Что дурочку из себя строить? Смысл? Из нее это чувство сочится, выплескивается, просто, через край. Не утаишь.

— Тань…

У нее нет сил. Правда. Все из нее выпил, выжал до капли. Не может отозваться. Даже глаза открыть. Свежий воздух, пикник, и сам Казак — все измотало. Да и сколько сейчас? Часа два ночи?

Только слабое:

— М-м-м… — в ответ.

Казак хмыкает. Она ощущает, как пружинит матрас и он снова впритык. Просунул руку под ее затылок, затащил ее голову к себе на плечо. А она ничего не может. Как кукла. Но как же хорошо, мамочки!

— Зажигалочка, — тянет хрипло Казак. И смеется. Похоже, она его тоже вымотала. — Глазки открой, свет мой ясный, — его ладонь накрывает ее щеку и поворачивает лицо Тани.

Она просто не может. Тело будто не ее. Вообще не слушается.

— Зачем? Меня и так все устраивает, — прошептала почти беззвучно.

Ткнулась ему в щеку носом. Улыбнулась. Сама себе напомнила слепого котенка, который на запах матери тянется. Так и она. Никак Виталием не надышится.

Он тоже улыбается. Она кожей это чувствует. Обнимает ее двумя руками. И Таню снова в жар, несмотря на усталость. И под закрытыми веками вновь вспыхивают картинки: как он над ней нависает, погружаясь со всей силой в ее тело; как наматывает ее волосы на кулак, заставляя выгибаться, прижиматься к нему, пока сзади в нее вторгается, заставляя кричать. Не может с ним молчать, про всякую сдержанность забывает… А вторая рука ее грудь сжимает с жадностью. Нараспашку вся… Для него… И он ей кожу на затылке прикусывает, а Таню в дрожь от этого. И на кусочки разум…

Синяки точно будут. Засосы. Ну и к черту!

Знает, что прижимается к нему. И что он это чувствует. Вновь нападает на ее рот, и про новый вздох забывают оба.

— Так, замри, — отрывается он, смеется тихо, держа ее затылок. — Я ж не для этого лез.