Дурман

— Тошка, родная! — укоризненно покачала она головой. — Что ж это ты так похудела, дочка? Да разве можно так, на кого же ты похожа стала, да краше в гроб кладут! Что с тобой? В чем дело?.. Где красота твоя, доченька? Где твое дородство?

— Ничего, тетенька, здорова я, — ответила Тошка дрожащим голосом.

— Как ничего, дочка, да ты только глянь на себя! И до сих пор не зайдешь ко мне, не поделишься бедой?

— Да как зайдешь? — начала оправдываться Тошка.

— Как зайдешь? — переспросила с жаром Албанка. — Неужто боишься ее, эту холеру? Да ведь ей только в могиле угодишь, сычихе проклятой! Что ж ты до сих пор мне слова не сказала, почему молчала?

Тошка едва сдерживала подступившие к глазам слезу.

— Да кто же тебе ближе, чем я, дочка? Да ведь я тебе за мать была, от вот такусенькой тебя выходила, выкормила… И я позволю ей над тобой измываться? Да знает ли она, что такое дочь воспитать, сучка бешеная!

Албанка перевела дух. Глаза ее горели. Тошка всхлипнула.

— Мучит тебя, а? — обняла ее Албанка.

— Мучит.

— Ах она, змея подколодная! Ах, подлюга проклятая! — скрипнула Албанка зубами.

— Тетенька, прошу тебя, — прижалась к ней Тошка. — Ни словечка никому, слышишь?.. Как матушку родную прошу… Ославят меня по деревне, жизни мне не будет…

— Тебя ославят, доченька? Да ты что? Вся деревня знает, какая ты у меня смирная да кроткая, словно голубонька! Уж коли кого ославят, так эту сучку ославят; думаешь, люди не знают, что это за штучка, а ты о ней тревожишься?

— Нет, нет! Я рассержусь, так и знай! — решительно стиснула зубы Тошка.

— Ну спа-си-бо! — удивленно протянула Албанка. — На меня рассердишься? На меня, что добра тебе желаю?.. Ну что ж — сердись. Сердишься, не сердиться, все равно я свою кровиночку в беде не оставлю…

Тошка утерла слезы краешком своего черного передника и отодвинулась от нее.

— Я пошла, а то, неровен час, увидит, — испуганно огляделась она.

— Кто? — вскрикнула Албанка. — Да что с того, что она увидит? Ты не вор, не душегуб. Смотри-ка ты! Увидит! Да пусть видит! Ты не вольна делать все, что захочется? Ого! В этом доме ты такая же хозяйка, как и она. Что может она тебе сделать? Как она распоряжается, так и ты распоряжайся. А если уж очень станет язык распускать, знаешь, где наш дом… Перебирайся ко мне, я тогда покажу ей, где раки зимуют…

— Ох, тетенька, не надо, прошу тебя!

— Что? — склонилась к ней Албанка. — Цепляется к тебе, а?

— Цепляется.

— А за что, подлюга такая?

— Да так просто. Тяжело ей. Да разве мне легче?

— Чтоб она сдохла! — Албанка совсем вышла из себя. — Ты-то в чем виновата перед этой лахудрой? Да ты ведь еще ребенок, тебя только холить да нежить, а она?.. Ну погоди, я ей покажу, я ей…

— Тетенька! — бросилась ей Тошка на грудь. — Никому ни словечка… Христом богом прошу!

— Да почему же, доченька?

— Совсем со свету сживет.

— А-а-а! Чтобы я ей это да позволила?! Пусть перво дочь вырастит, потом измывается над ней…

— Ох, впутаешь ты меня… погубишь…

— Т-с-с! Ты молчи, положись на меня! — И Албанка быстро шмыгнула под навес.

Старая проводила гостей и шарила глазами по двору. Увидев их вместе, она нахмурилась и затрясла головой:

— Ага! Вот кто ее подзуживает!

Тошка свернула за огород, набрала немного сухих сучьев и вошла в кухню. Черный платок был низко надвинут на лоб свекрови, но ничто не укрылось от ее злобно сверкающих глаз:

— Опять ревела, тварь такая!

5

Иван был вне себя. Гости поняли, что в доме у них неладно. Старая все время посматривала на них искоса, молча жевала ртом и двигалась по комнате как в полусне. Со своими новыми родственниками словом не обмолвилась, на Младена, который ей теперь был за сына, даже не взглянула. „Ну и вредная баба! — чертыхался Иван… — Злится, что не по ее вышло. Ничего, на сердитых — воду возят…“

Иван теперь был главой семьи. Его охватывало неясное чувство какой-то гордости, которого он стыдился. Он вроде бы сразу возмужал, стал другим, более серьезным. Но вместе с этим чувством в душу его прокрадывалось и смущение, растерянность перед житейскими вопросами, которые вставали теперь перед ним. И тогда он впадал в какое-то позорное, унизительное отчаяние. Ему казалось, что после смерти Минчо жизнь стала труднее и сложнее. Теперь он должен был кормить, одевать, от него требовали денег. Но денег не было, а достать их было неоткуда. До весны с хлебом не перебиться, пшеницы не хватит, а на мелкие расходы откуда взять денег? Ходили слухи, что скоро в деревню нагрянет сборщик налогов, и на этот раз никому не отвертеться. „Плохо дело!“ — вздыхал Иван. Виноградник у них невелик, виноград упал в цене, а вино никто не берет. Раньше крестьяне подрабатывали немного на табаке, а теперь и сеять его запретили, да и цена-то ему плевая… Забот невпроворот, и дома того и жди беды, да и с чужими людьми не лучше.