Дурман

Димо оказался прав. Сельский сход провести не разрешили, да и поселяне были перепуганы. Стражники совсем рассвирепели, по ночам крутились около домов противников Ганчовского, разгоняли посиделки, угрожали. Особенно Петко Матрака разорялся, сновал по деревне, как бешеный. Как-то вечером попытались задержать Илию Вылюолова, но тот им не дался: Илия не спускал обиды, и если брал кого-нибудь на мушку, тому было не сдобровать. А ночью стражники схватили на улице двух парней, друзей Ивана и Васила Пеева, бросили в общинный подвал, избили и утром выпустили. Двое из стражников не хотели быть на ножах с людьми, а, главное, быть послушным орудием в руках Ганчовского, не хотели выполнять приказов Матрака, который того и гляди учинит какую-нибудь пакость. Их уволили.

Иван бушевал. Ему приходило в голову подкараулить Матрака как-нибудь под вечер и прикончить. Димо узнал об этом от Младена и отговорил.

По возвращении из Пловдива Иван изменился, стал резким, ходил героем. Дни, проведенные в полицейском участке, встречи с арестантами, благополучное завершение следствия — все это вселило в него чувство уверенности в себе, даже какой-то гордости. Дескать, знай наших! Уж каких только крючкотворов Ганчовский не нанимал, а все равно у него ничего не вышло. Да и в полиции не так уж было страшно, как он себе представлял по рассказам Минчо и его товарищей. Не так страшен черт, как его малюют. Правда, его и пальцем не тронули, но теперь Иван не боялся и побоев. Выдержит он или нет, кто его знает, но все же ему казалось, что все не так ужасно, как рассказывали бывалые люди. „Стисну зубы и молчок!“ — подбадривал он сам себя… В полиции он узнал, казалось, больше, чем за всю жизнь в селе. Словно побывал в какой-то далекой заморской стране. Дома ему не сиделось, он постоянно кочевал из одной кофейни в другую, из одной корчмы в другую, и ему не терпелось снова и снова рассказывать об аресте, о допросах. Раньше он сторонился товарищей, теперь же, наоборот, сам шел к ним, стремился видеться чаще, подавал советы, распоряжался, а то и выговаривал, если придется. Да и они теперь смотрели на него совсем другими глазами. В их глазах он был героем. В селе только и разговору было, что об этом. Освобождение Ивана и Димо воспринималось как победа над всесильным до сих пор богачом Ганчовским. Погода стояла холодная, полевые работы кончились, кофейни и кабаки были переполнены. Больше всего разговоров шло о том, нападет ли Германия на Россию, и если нападет, одолеет ли. С кем будет Англия, раз Франция заодно с Россией, чью сторону возьмет Америка, вмешается ли она в новую войну. Говорили о Японии, Китае, не обходили стороной и державы помельче. И вот когда кто-нибудь уверенно заявлял, что Япония получит взбучку от России, разговор вдруг, как футбольный мяч, отскакивал к другой теме, к нападению на Ганчовского и аресту Димо и Ивана. Тут у каждого было свое мнение, каждому не терпелось высказаться. Но все, в конце концов, сводилось к Мангалову. Одни говорили, что припаяют ему как следует, может, даже виселицу. Ганчовский сила, денег не пожалеет, свидетелей подкупит, но так дело не оставит. Особенно после того, как ему не удалось впутать в это дело других. Побывавшие в тюрьме давали свое толкование законов. Другие готовы были биться об заклад, что хоть нападение и предумышленное, но раз обошлось без смертельного исхода, влепят ему лет десять, не меньше. А там амнистия выйдет, то-се, глядишь, через три-четыре года он снова на свободе, как ни в чем не бывало. Споры до того разгорались, что чуть до драки иногда не доходило. И вот однажды, когда спорщики уже были готовы сцепиться, в самый разгар спора вошел Димо Стойкое. Он заявил, что приговор будет не больше, чем три-четыре года тюрьмы. Все умолкли.

— Мангалов, — продолжал Димо, — не такой уж дурак. На следствии он одно твердил, сижу я, дескать, в кофейне и об одном только думаю, как дальше жить, чем детей кормить, после того как Ганчовский у меня землю отнял. И вот видит: идет по улице Ганчовский, в глазах у него потемнело, сам не помнит, как схватил топор и на улицу выскочил. Выходит, не предумышленно, а в состоянии нервного возбуждения…

В кофейне воцарилась глубокая тишина.

— Вот так обстоят дела, — закончил Димо.

— Не поможет ему все это… о чем ты тут толкуешь, — наконец прервал молчание Теню Парапанка, один из подпевал Ганчовского.

— Поможет, поможет, — резко обернулся к нему Димо. — А как мы все тут запишемся в свидетели, что тот не одну только полоску у Мангалова к рукам прибрал, а всю деревню ограбил, может, совсем ему скостят приговор, года на два-три…

— Скостят, держи карман… — проворчал Парапанка и сплюнул на пол.