Дури еще хватает

— Все вы — клепаные дрочилы, — с порога объявляет он. — А ты… — он тычет пальцем в Алекса, — где этот лысый индус?

Алекс сонно улыбается.

— Долдоны. Вам друг у друга и леденца-то не выиграть!

Странный пришелец хватает мой кий.

— Ты, — сообщает он мне, — голубой задрот.

— Верно, — говорю я. — В самую точку. Голубой задрот. Надо записать.

— Заткнись! — орет он, замахиваясь кием. Толстый конец кия врезается в потолок. Сыплется пыль.

Он роняет кий и бросается обратно к лестнице.

— Ну-ну, — говорю я. — Кто это, черт подери, такой?

Кит, взяв фломастер, залезает на стул.

— Одуреть можно, Стивен. Ты хоть кого-нибудь знаешь? Лиам Галлахер.

Он обводит кружком вмятину в штукатурке и приписывает рядом: «Метка мудака».

— «Оазис»! — восклицает Алекс. — Дурацкая шарашка, мы бацаем лучше.

— О, — выдавливаю я. — Ага. Ну да. Оазис. Понятно.

Ничего мне не понятно.

День переходит в вечер. Все новые люди, в том числе и множество особ, пользующихся дурной славой, — они никогда не могут купить или просто не покупают собственного припаса — появляются в бильярдной, чтобы окинуть тоскливым взглядом нас, со все возрастающей непринужденностью перепархивающих от стола к сортиру и обратно, неприметно выдувая из ноздрей остатки порошка. Неприметное посапыванье кокаиниста сильно смахивает на трубный рев слона и никого обмануть не способно — кроме него (или нее) самого. Так человек, напившийся виски, сует в рот мятную конфетку, или тот, кто испортил воздух, бросает полные подозрения взгляды на окружающих. Пустое притворство, кого оно может обмануть?

По-щенячьи просительные глаза халявщиков расстраивают меня. Кит, как обычно, игнорирует их. В бильярдную приходит, чтобы составить мне компанию в парной игре, Лиам Карсон.

Всего день назад я имел возможность понаблюдать за Лиамом в деле. Повседневное управление таким клубом, как «Граучо», требует решения проблем самых неожиданных. Как обходиться с печально известным завсегдатаем богемного Сохо Дэном Фарсоном, когда он, пьяный, тащит проститутку мужеска пола к спальням наверху клуба? С блевотиной в самых неожиданных местах? С забывшими о скромности нюхачами, которые, подрывая нашу репутацию, сооружают дорожки прямо на обеденном столе? С лишившимися тормозов кутилами, которые полагают, что клуб доступен всем желающим, и рвутся в него после закрытия пабов («Граучо» владел лицензией на продажу спиртного до двух часов ночи)? Лиам обходится спокойно. Под его мирным, отчасти рыхловатым обличием кроется стальная ирландская решительность. Он — ученик легендарного Питера Лангэна, отца всех лучших лондонских рестораторов. Питер родил Лиама. Питер родил также Джереми Кинга и Криса Корбина, давших нам «Ле Каприс», породил «Айви», «Дж. Шики», «Уолсли», «Делоне», «Колбертс», «Пивную Зеделя», «Скоттс», группу ресторанов Марка Хикса и т. д. и т. п. Все, чем может гордиться лондонская индустрия гостеприимства, по прямой линии происходит от Лангэна.

Итак, прошлой ночью я сидел в заднем углу пивного зала «Граучо», болтая с Лиамом и потягивая водку с тоником «стройная талия»[36]. Лиам ублажал себя бокалом шардоне — в ту пору этот виноград и это вино еще не подверглись осмеянию, не были сочтены старомодными и не уступили место «Совиньон-Блан». Лиам был алкоголиком из тех, что полагают, будто вино можно пить ведрами, это ничего не значит. В счет идут только крепкие напитки. Наш разговор прерывает прибежавшая из приемной раскрасневшаяся девушка.

— Лиам, там какой-то жуткий оборванец пришел. В старом замызганном плаще, стоит, руки в карманах, и смотрит перед собой. Что нам делать?

Лиам неторопливо встает:

— Не волнуйся, дорогая. Сейчас разберемся.

— О, а можно я с тобой пойду?

Я еще не видел, как Лиам управляется с незваными гостями. Знаю, конечно, что грозить им и гадости говорить он не станет. Лиам человек добрый. А кроме того, одна из его задач — избегать скандалов.

В Сохо, где люди светские, знаменитые и преуспевающие обедают, выпивают и вообще процветают в такой близи к параллельному миру нужды, проституции и невзгод, типчики вроде меня испытывают горькую отрыжку либерального стыда, смущения и вины (от чего никому лучше не становится), это своего рода социальный кислотный рефлюкс — цена, которую мы платим за то, что ведем слишком приятную жизнь. Беднякам, должен сказать, от этого ни жарко ни холодно, они предпочли бы получать от нас деньги, а не извинения, сопровождающиеся румянцем стыда и заламыванием рук.

Я следую за Лиамом, уже открывающим дверь, которая ведет из бара в приемную. Рядом со мной идет испуганная девушка, ей так же, как и мне, не терпится увидеть, как Лиам обойдется с «оборванцем», — словечко из детства, но чем его заменить? Бомж? Хобо? Перекати-поле? Это все как-то по-американски звучит.

Оборванец стоит спиной к нам, я вижу великоватый ему плотный плащ, в карманы которого засунуты его кулаки. Как только он оборачивается, Лиам радушно протягивает ему руку:

— Добро пожаловать, мистер Пачино. Чем можем быть полезны?