Дури еще хватает

Сам этот стыд может парадоксальным образом объяснять мою браваду — примерно так же, как защитники совершеннейшего и зарвавшегося хама могут объяснять поведение их дружка тем, что он «страшно застенчивый». Мне не составило труда объявить себя геем, а позже открыто признать, что я страдаю душевным недугом, который толкал меня к попыткам самоубийства. Я и по сей день продолжаю выпаливать, не подумав, слова, которые заставляют таблоиды набрасываться на меня и повергают в смятение моих друзей и родных. Какая-то часть меня искренне верит, что честность есть, как любят повторять школьные учителя, «лучшая политика» — причем во всех случаях. Она спасает меня от «разоблачения», а также — надеюсь, это не покажется вам самохвальством и лицемерием, — помогает тем, кому далеко не всегда удается почувствовать себя комфортабельно в том положении, в какое они попали. Не вдаваясь в обсуждение природы альтруизма и вопроса о реальном его существовании, скажу просто: я знаю, что написал, более-менее, те книги, какие хотел бы прочесть, когда мне было… ну, скажем, от четырнадцати до тридцати лет, наверное, так.

Мемуары, акт литературного воспоминания, обретают, сдается мне, форму диалога с моим прежним «я». Что ты делаешь? Почему ведешь себя так? Кого ты пытаешься одурачить? Перестань! Не делай этого! Поберегись!

Книги тоже могут принимать форму диалога. Я льщу себя надеждой, возможно пустой, что у меня и с вами получился диалог. Можете считать это свидетельством моего умопомрачения. Я произношу монолог, а вы либо внимательно слушаете, либо устало пробегаете глазами по абзацам, пока не добираетесь до конца. Но я и вправду слышу то, что считаю голосом читателя, вашим голосом. Да-да, вашим. Вас сотни тысяч, вы морщитесь, поджимаете губы, смеетесь там, шипите здесь, киваете, прищелкиваете языком, сравниваете вашу жизнь с моей, стараясь оставаться объективно честным — насколько это вам дано. Существуют вероятия, что вам повезло с материальной стороной жизни меньше, чем мне, но существуют и другие (возможно, вам будет трудно в это поверить, но, умоляю вас, попробуйте): вы счастливее меня, более приспособлены к жизни и просто-напросто лучше как человек.

Если что-то и бесит моих наиболее верных и регулярных читателей, так это моя привычка предаваться публичному самобичеванию. Я стараюсь бороться с ней, однако она — часть меня самого. Я все еще глуп, но приобрел несколько большую веру в целительную силу времени. Может быть, возраст приносит мудрость. Правда, наблюдение за многими нашими политиками средних и преклонных лет заставляет усомниться в оправданности этой надежды.

Есть хорошее предание о царе Соломоне, мудрейшем из всех царей Израилевых. Возможно, вы его уже знаете, но по-другому. Не суть важно. История красивая, грех ее не повторить.

Однажды у царя Соломона гостил великий персидский царь. Они беседовали, и персидский царь сказал:

— Ты очень богат, силен и мудр, Соломон. Скажи, слышал ли ты о волшебном золотом перстне?

— О каком перстне?

— Говорят, что, если ты счастлив, он может опечалить тебя, а если печален, сделать счастливым.

Соломон на миг задумался, а затем хлопнул в ладоши, призывая служителя. И пошептал что-то ему на ухо. Служитель, поклонившись, удалился, а Соломон снова хлопнул в ладоши и велел, чтобы ему и его гостю принесли фиников и шербета.

Они угостились финиками и шербетом, а спустя недолгое время вернулся служитель, приведший с собой золотых дел мастера в кожаном фартуке. Мастер склонился перед царями и подал Соломону золотой перстень.

Соломон обратился к гостю:

— У меня есть перстень, который даст тебе, печальному, счастье и опечалит, если ты счастлив.

— Но это невозможно! — воскликнул гость. — Этот перстень — легенда. Такой нельзя изготовить по мановению твоего ока.

— Прочти, что на нем написано, — сказал Соломон.

Царственный гость взял перстень, еще хранивший тепло кузнечного горна, и прочел на нем слова: «И это пройдет».

Хорошее время пройдет, и это печальная мысль. Но и дурное пройдет, а это мысль радостная. Полагаю, довольно помнить об этом и, сталкиваясь с непоправимой, бессмысленной глупостью нашего мира, находить в этой мысли малое утешение; быть немного похожим на созданного Рафаэлем Сабатини Скарамуша, который «появился на свет, умея смеяться и сознавать безумие мира».

Впрочем, хорошо зная себя и непостоянство, дарованное мне от рождения, я далеко не уверен, что затвердил этот урок.

Дури во мне еще хватает.

Послемыслие