Дурак

— Ты экспериментируешь с наркотиками?

И я начинаю смеяться, чем, наверное, подтверждаю его предположения.

— На вокзале, — говорю я. — Через полчаса.

Я бросаю трубку. Если я хорошо знаю Юстиниана (а у меня было много времени, чтобы его узнать), теперь он точно придет. Юстиниан часто говорит, что хорошая интрига стоит не только денег, но и жизни. Бедлам опасное место, там сумасшедшие все, то есть абсолютно все. Это и не совсем город, хотя когда-то, еще до великой болезни, он им был. Каким бы ни стал Бедлам теперь, не стоит ходить там в одиночку, и чем больше нас будет, тем безопаснее.

Еще папа говорил, что всегда хорошая идея взять с собой преторианца, который не хочет перерезать тебе горло.

Ниса встает передо мной. Она замотана в черное, как мумия, а блестящие глаза скрыты за темными очками. Руки у нее в мотоциклетных перчатках, так что только кончики ее бледных пальцев остаются открытыми.

— Круто? — говорит она.

— Очень черно.

— Думаешь чем-то нужно оживить?

Она достает из пакета элегантную коралловую шляпку и надевает на голову, мы смеемся.

— Вот это, наверное, мама решила мне купить, чтобы оживить мой образ.

Мы снова начинаем смеяться, громко, взахлеб, так что в груди становится неприятно. Такой смех бывает, когда очень волнуешься и хочешь расслабиться, и смеешься до полного бессилия над всякой чушью.

Я говорю:

— Шляпку возьми, в Бедламе будешь маскироваться под одну из нас.

Мы выходим на улицу, дождь все еще льет. Кассия нет, но если бы я сказал ему, что отправляюсь в Бедлам, он сказал бы: там тебе самое и место.

И был бы прав. Там наш народ, там и есть мое место.

До вокзала мы идем под дождем, Ниса прыгает в лужи, поднимая брызги, и кажется что дождь льет со всем сторон, сверху, снизу, слева и справа. Он такой сильный, что за ним ничего не видно, и мы с Нисой мокрые насквозь.

Звезд тоже больше не видно, но теперь я знаю, что мой бог увидел меня. Он меня ждет.

Ниса говорит:

— Я люблю дождь! У нас в стране дожди бывают редко! Они поят нашу богиню, и она радуется дождю, и те, кто поднялись из земли во время дождя считаются самыми счастливыми!

Я говорю:

— Дождь мокрый, а мне нравятся мокрые вещи! По-моему они приятные!

На вокзале из какого-то термополиума, полного туристов, льется музыка, ненавязчивая и очаровательная, какая-то женщина поет о любви в поздний час, последней любви. Я беру руку Нисы, она, конечно, еще холоднее, чем моя от дождя, и мы даже немного танцуем. Я верчу ее, а она хватается за мою руку, прижимается и отстраняется, и хотя мы танцуем совсем по-разному, потому что в наших странах так принято, суть всех танцев — приблизиться и отдалиться, и двигаться так, чтобы закружилась голова, позволяет нам танцевать слаженно.

Мы не устаем из-за дождя, он остужает жар. Я говорю:

— А почему ты такая веселая?

А Ниса говорит:

— Потому что ты! Ты мой донатор, мне передаются твои эмоции! Поэтому я в необъяснимой эйфории!

— Моя эйфория тоже необъяснима!

Мы и не замечаем, что музыка заканчивается, потому что дождь становится для нас музыкой. А потом кто-то хлопает, и мы замираем. Юстиниан говорит:

— Невероятно! Эмоции заменяют музыку! Тесный контакт, синхронность, преодолевающая границы культур! Я в восторге! Когда поедем получать велосипедной цепью по головам?

— Сейчас, — говорю я. На Юстиниане леопардовый плащ, длинный и мокрый до нитки, кожаные штаны и армейские сапоги, а прическа его выглядит так, будто он забрызгал свои волосы лаком сразу после сна, а потом они размокли, но не до конца.

За ним стоит девушка, почти скрытая пеленой дождя. Мне требуется пара секунд, чтобы вспомнить ее. У нее розовый зонт с кружевной оборкой, надежно укрывающий ее, яркие резиновые сапоги с конфетками, изображенными на них, но такое же короткое и легкое платье, как и в прошлый раз, как будто Офелла решила быть практичной, но до конца выдержать эту линию не смогла. Она говорит:

— Я готова помочь всем, чем смогу, — говорит сквозь зубы, как будто на самом деле не готова. Но если бы она не хотела, могла бы и не быть здесь. Она добавляет, будто боится показаться слишком сочувствующей:

— Потому что я сделаю что угодно, чтобы моя семья снова не оказалась на улице. И если я могу только участвовать в плане, включающем в себя поездку в Бедлам, я даже это сделаю.

— Потому что она страдает от гиперответственности, — говорит Юстиниан.

— Кстати, любой план, в ходе которого нужно ехать в Бедлам, обречен на провал.

— И от гиперкритицизма.

А потом вспыхивает молния, и я вспоминаю удары плети, которыми награждала себя мама, и неровные ссадины, остававшиеся после них — так же изранено, хоть и только на секунду, небо. Офелла первая срывается с места, и мы бежим за ней, в теплое и светлое здание вокзала, где все люди выглядят так, будто у них никогда не было собственного дома. Мы с Юстинианом распахиваем тяжелые двери, Ниса и Офелла забегают внутрь, оставляя за собой дорожки воды, как утопленницы в фильме ужасов.

— Я куплю билеты.

— А я куплю дамам выпить!