Дурак

Мужчины с жадными глазами расселись полукругом, смотрят на маму, ждут, что она объявит. Ждут, и в то же время уже знают. Принцепсы, мечтающие вернуться к прежней жизни. Они читают ее — одежду, выражение лица. Вся страна видит маму, когда она скорбит.

Мне стыдно и больно, как будто она стоит перед ними голой.

— Мне приходится сообщить вам прискорбную новость.

Сердце мое падает, в глазах темнеет от того, как болит в голове. Неужели я опоздал? Папа — умер?

— Император Аэций временно недееспособен. В данный момент он тяжело болен, и никто не может гарантировать, что он придет в себя.

Сердце мое поднимается. Я ожидал чего-то намного худшего. Но зачем мама говорит это? Она хотела скрыть папину болезнь, а сейчас выступает перед всей Империей.

— Молитесь своим богам о здравии вашего императора, — говорит мама. Голос ее, сначала неуверенный, сейчас обретает неожиданную властность и красоту, он перестает быть тихим. — Но то, что Аэций не способен сейчас управлять страной и, возможно, не будет способен, не означает, что достижения его будут забыты.

Запись, кажется, передает эхо, вдруг поднимающееся от маминого последнего слова. Теперь она по-настоящему громко говорит.

— Я продолжу дело своего мужа. Я верю в то, во что верил он. Я верю в то, что Империя принадлежит всем живущим в ней народам, и что мы сможем научиться жить вместе. Сейчас мы в самом начале этого сложного пути, и я надеюсь, что Аэций нас не оставит. Но если так случится, я не отступлюсь от его слов и не забуду его обещаний. Я буду всеми силами пытаться сохранить мир между нашими народами и не упущу ни одного закона, который принял Аэций, а так же использую положения, которые он собирался вынести на следующей встрече с Сенатом. Давайте не будем терять надежды, но и не будем позволять страху охватывать наши души. Империя изменилась, и мы изменились вместе с ней. Аэций сделал для этой страны столько, что никто и никогда не сможет вернуться к тому существованию, которое было прежде Безумного Легиона. Но мы будем двигаться вперед, к другой, но лучшей жизни, к совместной жизни всех наших народов.

Мама замолкает, и сенаторы аплодируют, хотя им явно вовсе не понравилось то, что мама сказала. И это опасно. Папу они, по крайней мере, боялись.

Я говорю:

— Мне нужно домой.

Учительница стоит у двери. Я не знаю, какие у нее сейчас глаза и даже предположить не могу. Она говорит только:

— Иди, Марциан. Сделай то, что задумал. Это будет лучше, чем молитвы. Если ничего не получится, все будет кончено.

Я вижу, как ее когти впиваются в столешницу, и с резким, раздирающим мне голову звуком оставляют четыре глубоких, белых раны на красном дереве.

Машина приезжает та же, что привезла меня сюда утром, и водитель тот же, только теперь он взволнован.

— Здравствуйте, Гаутфред, — говорю я. Он не отвечает мне, и машина трогается слишком резко, а на поворотах он нас с ним не щадит. Он мне говорит:

— У меня семья, детишки. Я думал, у них будет будущее. Я не хочу обратно.

Я говорю:

— Никто никого не выгоняет.

— Так-то даже лучше, что она сказала. Я подозревал. Давно его не было видно, я как сердцем чувствовал. Жене сказал, а она не верила, говорила в отпуске, отдохнуть надо. Если он умрет, мы тоже покойники. Сенат всегда найдет способ сладить с императрицей. А его — его победить было невозможно.

Я думаю, что он недооценивает мою маму. Мне просто хочется сказать ему, что все будет хорошо.

Если я только придумаю, как совершить безумство.

Но сначала мне нужно поговорить с мамой.

В Сенате мамы уже нет, она передала свое сообщение всей стране, прозвучала со всех экранов, теперь она дома. Во дворец меня пропускают и без Кассия, я снова всем примелькался после года отсутствия. У папиной комнаты дежурит заплаканная Атилия.

— Где мама? — спрашиваю я.

— Все кончено, — говорит она.

Сегодня все это говорят, все для всех вдруг сразу кончилось от того, что мама сказала.

— Где мама? — повторяю я мягче.

— В храме.

Я хочу еще что-нибудь ей сказать, но она отталкивает меня, а сама прижимается лбом к двери.

— Выпустишь меня, Атилия? — говорит папа.

— Нет. Для тебя это опасно.

— Ты предательница, милая. Я выпотрошу тебя, потому что ты меня предала.

Голос у папы сладкий, как мед, смешливый. Я стучу кулаком в дверь.

— Скоро тебя тут не будет!

— Ты мне угрожаешь?

Он смеется надо мной, но я сбегаю вниз по лестнице. Темнеет, а оттого сад будто отдает всю свою внутреннюю прохладу, воздух насыщен его запахом. Я думаю, что нужно будет зайти к Нисе, все ей рассказать, сводить ее погулять, и мы вместе подумаем, как быть. Я думаю о чем угодно, лишь бы не думать о том, что мама больше не верит в то, что папа поправится.

Что для нее все кончено.

Она стоит в храме, в кругу света от горящих факелов. На этот раз она не обнажена, ее тело предельно закрыто, она даже перчатки не сняла. Мама смотрит на статую своего бога и, наверное, мысленно что-то ему говорит. Я вспоминаю ее обнаженную спину, тонкую линию позвоночника, мучительно склоненную голову.

— Мама!

— Марциан, — она не оборачивается.