Дурак

Мы с Корделией живем в разных дворцах по всей империи, путешествуем с неприлично роскошной свитой, в которую входят Кутырь и Пискля, а также Язва Мэри и прочая верная челядь из Белой башни. У меня анафемски громадный трон, с которого я вершу свой суд. Харчок сидит сбоку — ему дали титул королевского министра ипсации, — а по другую руку от меня — моя обезьянка Пижон. Мы выслушиваем жалобы и тяжбы крестьян и купцов, и я выношу приговоры, суждения и вердикты. Было время, когда я поручил это Пижону, пока сам ходил обедать с королевой: вручил ему табличку с разными наказаниями, на которые он мог показывать пальцем, однако пришлось прекратить. Я как-то раз вернулся после затянувшегося радения с Корделией и обнаружил, что этот циничный примат велел повесить всю деревню Бовуа за несоблюдения санитарных норм производства сыра. (Вышло, да, неловко, но французы такое понимают. Они очень серьезно относятся к сыру.) А по большей части правосудие отправляется посредством легкого вербального унижения, обзывательства и преднамеренного сарказма. Как выяснилось, это мне удается превосходно, посему меня считают мудрым и справедливым правителем, и народ меня очень любит. Даже, блядь, французы.

Сейчас мы у себя в Гасконском дворце, где-то возле северной Испании. Тут мило, но очень сухо. Я только что так и сказал гадоедской королеве Пижону (они с королевой Бургундской у нас гостят):

— Тут мило, Пижон, но очень уж сухо, твою мать. Я англичанин, мне сырость потребна. Такое чувство, что вот мы беседуем, а я меж тем весь пересыхаю и трескаюсь.

— Так и есть, — подтвердила Корделия. — Его всегда влекло к влаге.

— М-да, хм, дорогая моя… давай не будем об этом при Пижоне, а? Ой, смотри — у Харчка встал. Давай спросим у него, о чем он подумал? Когда сюда ехали, он разнообразно надругался над дуплистым дубом. Это надо было видеть. Желудей отряс столько, что всей деревне хватило на неделю прокорма. Они в его честь даже хотели праздник учредить, провозгласить его божеством дубоебства. Тут вообще символов плодородия столько, что палкой не взмахнуть — обязательно какой-нибудь сшибешь наземь.

— Селяви [334], — промолвил Бидон на совершенно нечленораздельном, блядь, французском.

А потом, когда я устроил аудиенцию для народа, в тронную залу вступили три древние согбенные фигуры. Ведьмы Большого Бирнамского леса. Наверное, я всегда ожидал, что рано или поздно они появятся. Харчок выбежал и спрятался в кухне. Пижон соскочил у меня с плеча и заверещал на них. (Пижон — моя обезьянка, не королева.)

— Уж минул год для трех колдуний.
Неужто с платой их надули?

— произнесла Розмари — которая зеленая, с кошачьими пальчиками.

— Ох, етить вашу мать, вы опять за стишки?

— Нужда исчезла, обещанье свято —
За службу заплатить нам надо,

— пропели ведьмы в унисон.

— Только больше не рифмуйте, — взмолился я. — И с таким тряпьем в здешнем климате жарковато. Почесуха на бородавках начнется, того и гляди, карбункулы воспалятся. Вы б поосторожней.

— Тебя сделали королем, дурак, и твоя истинная любовь околдована остаться с тобою навсегда. Мы пришли за тем, что нам причитается, — промолвила Шалфея, самая бородавчатая из троицы.

— Справедливо, справедливо, — сказал я. — Только Корделия вовсе не околдована. Она меня и без чар любит, по своей воле.

— Белиберда, — сказала Петрушка, самая длинная. — Мы дали тебе три пылевика для трех сестер.

— Ну да, только третий я пустил на Эдгара Глостерского, чтобы он влюбился в прачку из своего замка. Ее Эммой звать. Отличная деваха со сногсшибательными дойками. Его брат-ублюдок к ней плохо относился, мне показалось, так будет справедливо.

— Но колдовство истрачено. Мы желаем оплаты, — сказала Розмари.

— Разумеется. У меня больше богатств, чем вы унесете, мегеры. Злато? Серебро? Каменья? Только Корделия про ваши махинации ничего не знает. И что призрак был ее матерью — тоже. И не должна узнать. Если на это вы согласны, скажите, чего желаете, а то мне тут еще королевством управлять и обезьянка некормленая. Назовите цену, ведьмы.

— Испания, — молвили они.

— Ебать мои чулки, — рек Кукан.

ВОТ НАГЛЫЙ ШИБЗДИК Послесловие автора

Я знаю, что вы думаете: «Чего ради ты, американский романист-комик, взялся барахтаться на глубинах гения вместе с величайшим мастером английского языка, которого знал свет? Ты чего надеялся добиться? Только насикаешь в бассейн и утонешь в собственных мелких амбициях».

Вы думаете: «Шекспир написал идеальную элегантную трагедию, ей никакие добавки не нужны — оставь ее в покое. Ты же облапаешь ее всю своими сальными руками, изгваздаешь сношеньем с барсуками и обезьяньей дрочкой. Ничего святого не осталось».

Ладно, во-первых, — это правда. А во-вторых, я все равно ни за что не поверю, что вы так думаете…