Дурак

— Ну, можем переодеть тебя халдеем, — предложила Пискля. — Регана требует, чтоб мы ей кметей слали, а не девок. Ей нравится их изводить, покуда не заплачут.

Я вперил в Кутырь стальной взор:

— А почему тыэто не предложила?

— Уж очень мне охота зашить тебя в молочного поросенка, шельма изворотливая.

Кутырь, изволите ли видеть, много лет единоборствовала с глубочайшей нежностью ко мне.

— Ладно, — вздохнул я. — Халдей так халдей.

— А знаешь, Кармашек, — сказала мне Корделия в шестнадцать, — Гонерилья с Реганой говорят, что моя мама была чародейка.

— Это я слыхал, солнышко.

— А коли так, то я этим гордиться буду. Это же значит, что ей не нужна была сила никакого паршивого мужчины. У нее своя была.

— И ее изгнали, нет?

— Ну да. Или утопили — толком никто не рассказывает. Папа запрещает о ней расспрашивать. Но я к тому, что женщина ведь и сама может быть сильной. А ты знал, что колдун Мерлин отдал свою силу Вивиане в обмен на ее милости и она сама стала великой колдуньей и королевой? И усыпила Мерлина в пещере на сто лет за все его старанья?

— Мужчины таковы, бяша. Осыпаешь их милостями, а потом и глазом моргнуть не успеешь, а они уж храпят в пещере, что твои медведи. Так устроен мир, золотко.

— А ты так не делал, когда мои сестры осыпали тебя милостями?

— Ничем таким они меня не осыпали.

— А вот и осыпали. Много раз. Все в замке это знают.

— Мерзкие сплетни.

— Ну ладно. Тогда так: насладившись милостями женщин, чьи имена останутся неназванными, ты тоже засыпал?

— Ну-у… нет. Но я и свои волшебные силы никому не отдавал. Или королевство.

— А отдал бы, правда?

— Так, довольно болтовни про колдунов и прочее. Давай-ка мы лучше сходим в часовню и снова обратимся в христианство, что скажешь? Харчок вылакал все причастное вино и сожрал крошки гостий, когда отсюда выперли епископа, поэтому, я прикидываю, достаточно благословен, чтобы вернуть нас в лоно и без духовенства. Христовым телом он потом отрыгивался неделю.

— Ты меняешь тему.

— Проклятье! Нас разоблачили! — вякнул Кукан. — Будешь знать, гадюка с закопченною душой. Вели его высечь, принцесса.

Корделия рассмеялась, освободила Кукана из моего кулака и двинула меня им в грудь. Даже став старше, она сохранила в себе слабость к марионеточным заговорам и справедливым воздаяньям вертепа.

— Ну, шут, признавайся — если истина в тебе не издохла за ненадобностью и в забвении. Отдал бы ты свои силы и королевство за милости дамы?

— Это смотря что за дама будет.

— Скажем, я?

— By? — молвил я, изогнув брови на манер чистейших, блядь, французов.

— Oui, — ответила она на языке любви.

— Ни малейшего шанса, — рек я. — Да я захраплю, не успеешь ты объявить меня своим персональным божеством, а ты, разумеется, это сделаешь. Таков уж мой крест. И храпеть я буду глубоким сном невинного младенца. (Ну, или глубоким сном глубоко омилостивленного невинного младенца.) Подозреваю, что наутро тебе придется мне напоминать, как тебя зовут.

— Ты не спал после того, как мои сестры тебя имели, я точно знаю.

— Ну, угроза жестокой посткоитальной смерти заснуть, пожалуй, не даст.

Она переползла ко мне поближе по ковру.

— Ты несносный лжец.

— Как, говорила, тебя кличут?

Она треснула меня по голове Куканом и поцеловала — мимолетно, однако с чувством. То был единственный раз.

— Я заберу и твою силу, и твое королевство, шут.

— Верни мне мою куклу, безымянная шалава.

Светлица Реганы оказалась больше, чем я помнил. Довольно роскошная круглая комната с камином и обеденным столом. Мы вшестером внесли принцессин ужин и сервировали. Регана была вся в красном, по своему обыкновению, а белоснежные плечи ее и иссиня-черные волосы в оранжевых отблесках пламени согревали взгляд.

— Или, может, лучше за шпалерой поныкаешься, Карман?

Мановеньем руки она отправила остальных вон из комнаты и закрыла дверь.

— Я же головы не подымал. Откуда знаешь, что это я?

— Ты не заплакал, когда я на тебя орала.

— Окаянство, мог бы и сообразить.

— И среди халдеев ты один был в гульфике.

— Свет под спудом не удержишь, а? — Она меня до крайности раздражала. Ничем, что ли, ее не пронять? Как будто посылала за мной и теперь в любой момент ждала. Эдак никакой радости ни от украдки, ни от маскировки. Меня подмывало сообщить, что ее обвели вокруг пальца и отхарили Харчком, — посмотреть, как отреагирует, но увы — кое-кто из стражи оставался верен ей, и я не мог поклясться, что после такого она не захочет меня убить. (Кинжалы свои я оставил у Кутыри на кухне — да и что они против взвода йоменов?) — Так что, госпожа моя, как твое утро?

— На удивление неплохо. Похоже, скорбь мне к лицу. Или траур, или война — я не уверена, что. Но аппетит у меня недурен, а цвет лица по-прежнему румян. — Она взяла ручное зеркальце и оглядела себя. Поймав в нем мое отражение, повернулась: — Но что ты, Карман, тут делаешь?

— О, верность присяге и все такое. У самых наших ворот, блядь, французы, вот я и решил, что надо бы вернуться защищать дом и очаг. — Вероятно, лучше не вдаваться в подробности, зачем я здесь, поэтому я продолжал: — Ну и как война движется?