Дунайские ночи (худ. Г. Малаков)

Эксперт был доволен его поведением. Пока все шло хорошо. Похоже на то, что родился настоящий агент и можно рассчитывать на максимально благоприятный исход. Но это не значило, что Картер хоть немного смягчил свою строгость, сократил количество кругов, по которым намеревался основательно погонять этого русского старовера.

Подкладывая в костер валежник, с трудом найденный в чистеньком немецком лесу, Картер с веселой улыбкой подгулявшего человека оглянулся вокруг.

— Удивительно хорошо тут! Дорофей, что это тебе напоминает?

«Белый» не понял вопроса. Его осоловевшие, хмельные глаза, опушенные бесцветными, легкими, как пух одуванчика, ресницами, недоуменно смотрели на американца.

— Вы про что, мистер Кеннеди?

— Не церемонься ты со мной, Дорофей! Не Кеннеди я, а просто Ричард. Рич! Ведь мы с тобой почти однолетки, делаем одно и то же дело, скованы на всю жизнь одной и той же цепью. И потом эти дни экзаменов… Сроднился я, брат, с тобой за это время. И полюбил. За богатырскую силу и ловкость. За открытую душу и за все, чем тебя так щедро наградила матушка Россия.

— «Матушка Россия»! — угрюмо усмехнулся Дорофей. — Давным-давно эта матушка приказала долго жить. Ее место заняла мачеха.

— Ну что ты! Россия есть и будет Россией, хотя щеголяет в красном сарафане.

— Линючий этот сарафан. Его красным цветом насквозь пропиталась Русь. Так пропиталась, что и в сорока щелочных водах ее не отмоешь.

— Отмоем! Сто пятьдесят лет была Орда на Руси, а что от нее осталось? Отмоем! И ты в этом убедишься, когда попадешь на свой родной Дунай.

Дорофей кивнул на реку.

— Дунай для меня роднее здесь, в Баварии, чем там, в гирле. Ладно, сбились мы с вашей тропки… Про что вы изволили опросить?

— Ты уже почти ответил на мой вопрос. Я хотел спросить, напоминает ли тебе этот баварский рыбачий огонек костры на родном острове?

Дорофей равнодушно посмотрел на инспектора и ничего не сказал. Дымил сигаретой, ковырял палкой в золе костра, пробуя, не испеклась ли картошка, и не тяготился молчанием.

Каждое слово, каждое движение «Белого» контролировались Картером, анализировались. Он видел его даже с закрытыми глазами, чувствовал так остро и безошибочно, будто сам и был той электронной машиной, которая определяла правду и ложь.

Сверху, из-за скалистого поворота левого берега, выскочила легкая спортивная яхта, оснащенная полным набором серых, еще не промытых дождями и не отбеленных солнцем парусов. На корме надпись: «Шварцвальд», «Пассау» — название судна и порт его приписки. Картер проводил глазами изящную каравеллу, будто сошедшую со старинной гравюры.

— Скоро и ты, Дорофей, помчишься вот на посудине. Мимо Линца, Вены, Будапешта, Белграда навстречу своей великой судьбе!

«Белый» оживился, спросил:

— А как скоро?

— Точная дата известна только высшему командованию. Я могу лишь догадываться. Думаю, что случится через две — три недели. Трудная у тебя миссия.

— Какие тут трудности! — возразил Дорофей. — Действуй посмелее, побыстрее, половчее. Одним словом, чувствуй себя в воде как дома — и все будет о'кэй.

— Да я не про это. С лягушечьими делами ты справишься хорошо. А вот с трудностями личного характера…

— Это что еще такое?

— Я имею в виду Лебяжий… Быть рядом с островом, где живут мать, жена, дети и не повидать их хоть краем глаза — это, знаешь, муки Прометея, выпавшие на долю простого смертного! Заранее, брат, сочувствую.

— Ошибаетесь, мистер Кеннеди. Никаких мук я не буду испытывать.

— Не будешь? — изумился Картер. — Почему? Да разве ты каменный? Разве у тебя вместо сердца арифмометр? Неужели тебе и в самом деле не хочется повидать родных?

— А чего на них смотреть? Давно забыл, какие они есть. Да и они такой же монетой платят. Похоронили как безвестно пропавшего. Пятнадцать лет ни слуху ни духу. За это время в голой степи лес может вырасти, реки высохнуть, горы с места сдвинуться.

— Это, конечно, верно, но все ж таки… родная мать, жена, дети.

— Детей тогда жалеешь и любишь, когда они на твоих глазах растут, когда пуповиной с ними связан. А насчет жены… с кем ночь делишь, та тебе и жена. В каждый свой выходной день, в воскресенье я нахожу себе жену в веселом доме Регенсбурга.

— Слушай, Дорофей, не валяй дурака. Ты гораздо лучше, чем хочешь показаться. Не верю я, что у тебя нет потребности в семейном очаге.

— Мало ли какие бывают потребности у нашего безродного брата.

— Но ведь семью создает даже африканский людоед. А ты… неужели бобылем на всю жизнь останешься?

— Да на какие шиши я создам ее, семью?

— У тебя будут деньги, когда выполнишь задание и вернешься. И немалые. Три тысячи долларов.

— Три тысячи!… Могли бы и больше заплатить, мистер Кеннеди. Головой все-таки рискую.

— Это верно. К сожалению, такова ставка, И я не могу ее сейчас увеличить. Но я буду ходатайствовать о пересмотре гонорара до пяти тысяч. И добьюсь.

— Получу эти пять тысяч, тогда и о семье подумаю. А пока, мистер Кеннеди, не до этой роскоши. Сейчас вся моя личная жизнь вот тут. — Дорофей кивнул на Дунай.,