Дунай

Каких бы взглядов ни придерживался человек, какую бы ни исповедовал веру, прежде всего его отличает наличие или отсутствие в представлениях и в личности некоего «дальше», чувства, что ты живешь в конечном, исчерпывающемся самим собой мире, или в мире неполном, открытом иному измерению. Возможно, всякое путешествие — странствие в далекие края, которые на закатном небе окрашены красным и лиловым, за линию моря и гор, в страны, где солнце восходит тогда, когда оно заходит у нас. Путник идет вперед вечерней порой, и всякий шаг уносит его дальше к закату, уводит за пламенеющую, мало-помалу угасающую черту. Путешественник, как писал Жан-Поль, похож на больного, он разрывается между двумя мирами. Путь долог, даже если ты просто переходишь из кухни в комнату, окна которой выходят на восток, — за их стеклами вспыхивает горизонт, ведь дом — огромное, неизведанное царство, и не хватит целой жизни на одиссею между детской, спальней, коридором, по которому носятся малыши, обеденным столом, над которым, словно почетный караул, выстреливают бутылочные пробки, письменным столом, где лежат книги и бумаги, пытающиеся объяснить смысл хождения туда-сюда между кухней и столовой, между Троей и Итакой.

Сейчас между Лауингеном и Диллингеном действительно опустился вечер, алое небо — не только образ, претендующий на символическое значение, но и бесспорная метеорологическая данность. В Лауингене перед мастерской, где отливали колокола, воплощая заранее предначертанную гармонию, мы встретились с Амедео, который сейчас внезапно умолк, повинуясь ритмам, диктуемым эпифизом. Розовый цвет лица Маддалены стал еще глубже, незамутненный вечер и незамутненное сердце смешивают у нее на щеках свои краски, и германист, который не может не знать учения Гёте о цвете, честолюбиво противопоставленного трудам Ньютона, невольно задумывается о том, что, возможно, Гёте не ошибался и, хотя свет распространяется так, как описано у Ньютона, мы, к счастью, видим не длину волны, а видим зеленые, синие, красные краски вечера и щек Маддалены.

Хоть бы этот вечер никогда не кончался, хоть бы мы никогда не добрались до Диллингена, как не дано добраться до горизонта. В наших венах течет река жизни, как у молодого учителя Марии Вуца, и каждый удар сердца откладывает в нас, как и в нем, частичку ила времени, который однажды поднимется до самого сердца и покроет нас целиком, но сейчас этот поток не уносит, а убаюкивает нас. Закат сияет и на лице у Франчески, загадочной и легкой, словно развевающийся на ветру стяг. В час удовольствия наши чувства предпочитают округлость классического и завершенного, полностью расцветшую женственность, не знающую дальнейшего становления, изогнутые, соблазнительные женские линии, совершенство зрелых форм прелюбодейки fin de siècle[32]. Чистое удовольствие жаждет ощутимого и конечного, ему не мило то, что находится «дальше». Но если однажды в удовольствие закрадется хоть мимолетная прелюдия или промельк perditio[33], оно пробудится лишь от призыва «дальше», ему будет мила загадка того, что пребывает в становлении, стоящая рядом с нами непокорная незавершенность, полный ветра порыв и прямая линия, девушка, что подобна дереву, тянущемуся вечерней порой ввысь, к самому небу.

Сейчас Франческа шагает впереди, вместе с остальными, а мы (языка, на котором я пишу, не хватает, в его грамматике нет двойственного числа, позволяющего склонять и спрягать без двусмысленности постоянную субстанцию жизни) немного отстали. Впрочем, идущие впереди фигуры, третьи лица, — тоже часть нас. Прогулка по голой, неприметной равнине скоро закончится, Диллинген уже близко, и единство, которое мы ощущаем этим вечером, созвучие наших душ, скоро исчезнет. В разъединенности — несовершенство существования, его недостаток; жизнь крошится на маленькие частички времени, в каждой из которых (а значит, и в их сумме) ничего нет.

Как позднее для дряхлых стариков Звево, так и для тихих героев Жан-Поля свет жизни нередко затемняется ее тревожным ожиданием, подгоняющими жизнь случайными заботами. В существовании всего слишком много и слишком мало, в нем часто отсутствует главное, зато лихорадочно скапливаются мешающие дышать несущественные помехи. Эти робкие литературные наставники — опытные стратеги партизанской войны, помогающей избавиться от отсутствия, освободиться от его сжимающей сердце хватки. Они пытаются наслаждаться жизнью, освободив ее от организации, которая полностью ее поглощает и не оставляет места для убеждения, подобно тому, как полностью поглощает другого героя Жан-Поля, Флориана Фельбеля, план путешествия, которое он совершает вместе со своими подопечными по Фихтельбергу; внимание, с которым наставник вглядывается в географическую карту, не позволяет увидеть места, которыми они проходят, а зачитывание вслух описания здания из книги Бюшинга не дает рассмотреть само здание.