Духи рваной земли

– Подойдет, – одобрил Брент. – Как только увидим город, возвратишься сюда и устроишь лагерь.

– Сделаю.

– И пусть отец обязательно поест. Он уже третий день в рот ничего не берет.

– Постараюсь что-нибудь скормить.

– Будет отказываться, мы со Стиви его заставим, – добавил Штукарь.

– Да уж постарайтесь. – Брент на секунду задумался. – Если совсем никак, вылейте суп ему в виски.

Выбравшись из леса, братья, негр и Щеголь пристроились к главам экспедиции. Милях в сорока громоздились темно-бурые горы, поглотившие большую часть горизонта.

Брент скользнул взглядом по устремленной к хребту равнине, отыскивая приграничный городок, что на-деялся увидеть еще час назад. В нескольких милях от их нынешнего местоположения он приметил странное охряное свечение. Облегчение скатилось по спине, будто выжатая из губки теплая вода. Ковбой протянул руку.

– Должно быть, это и есть Нуэва-Вида. – Он посмотрел на Щеголя. – А что это значит, «Нуэва-Вида»?

– Это значит «новая жизнь».

Слева послышался звук, похожий на треск хвороста. Брент повернулся и увидел, что это смеется Длинный.

Глава 8. Осмотрительный мексиканец

Умберто Кальес прислонил футляр к стене в задней комнате бара, где регулярно выступал, и достал из кармана украшенной бахромой жилетки карманные часы. Стрелки показывали девятую секунду после одиннадцати часов семнадцати минут, когда какая-то невнимательная лошадка придавила механизм. Умберто нашел круглый металлический трупик на улице в Мехико, куда ездил дважды в год навестить своих семерых кузенов и кузин, и спрятал в карман, рассчитывая починить когда-нибудь. Вернувшись через два дня домой в Нуэва-Вида, Умберто узнал, что его мать Габриэла умерла в тот самый вечер в полном одиночестве. Несколько месяцев он оплакивал ее, а потом женился, и они с женой Патрисией зачали свою первую дочь, Анну.

Пятидесятичетырехлетний мексиканец верил в Спасителя и, раздумывая о душах менее известных и страданиях не столь впечатляющих, часто приходил к размышлениям о предзнаменованиях и тайных значениях.

Поскольку Умберто нашел часы вскоре после полуночи, он убедил себя, что лошадиное копыто ступило на них не днем, а ночью. (Весьма маловероятно, что устройство, пусть и покореженное, пролежало бы на улице Мехико полсуток и не привлекло ничьего внимания.) Зная, что мать умерла в ту ночь, когда он нашел часы, музыкант нередко задавался вопросом, а не скончалась ли она в тот самый миг, когда хронометр попал под копыто. Совпадение этих двух событий вовсе не казалось ему чем-то невероятным, и он часто рассуждал о его значении.

В конце концов Умберто решил не отдавать сломанные часы в ремонт. Девять секунд после семнадцати минут двенадцатого стали мигом, который он будет постоянно созерцать, мгновением, застывшим навечно на смятом циферблате.

В одиночестве в задней комнате бара Умберто пощелкивал длинными ногтями по немым карман-ным часам, думая об умершей матери и ожидая американцев.

Легкая тень скользнула по столу и накрыла тусклый металл. Поцеловав исполнителя в лысую макушку, Мариэтта поставила перед ним стакан красного вина.

– Invita la casa[34]. (Владелец бара всегда угощал Умберто бесплатным стаканом выпивки, а Мариэтта, когда хозяин не видел, давала второй.)

– Gracias, amigita[35].

Женщина – ей было тридцать – улыбнулась, похвалила представление и осведомилась о гостях из Америки. Кальес ответил, что подождет их еще двадцать минут. Мариэтта улыбнулась снова, запечатлела второй поцелуй на его щеке (неподалеку от губ) и удалилась.

Не будь Умберто счастлив в браке, он исполнил бы интимный танец с грудастой кокеткой-барменшей и открыл бы ей нежные и неутомимые чувства пожилого артиста, ценившего женщин куда больше любого ее ровесника. Он явил бы ей подлинную и самозабвенную страсть…

Музыкант отпил вина и вздохнул, сожалея о наложенных на себя узах верности и единобрачия. Он дал зарок вечной, до гроба, преданности супруге, поклявшись, что никогда не приласкает другую женщину и не примет чужой нежности сам.

Надежда на жизнь после смерти, таким образом, имела веские основания.

Бледная рука откинула клетчатый полог, и в помещение вошли двое: ковбой-гринго с волнистыми волосами, в запыленной одежде, коричневой шляпе, с револьвером на правом бедре и хмурым лицом и высокий светловолосый джентльмен с густыми усами под большим носом, в темно-синем костюме и симпатичном котелке.

Гости остановились под люстрой, но, заметив застывшие капли воска на каменном полу, отступили влево и огляделись.

К ним подошла Мариэтта.

– Джентльмены пришли встретиться с Охосом?

(Умберто с удовлетворением отметил, что она не забыла назвать его вымышленным именем.)

– Si, Señorita, – ответил высокий джентльмен и, сняв шляпу, слегка поклонился. – Nosotros queremos hablar con Ojos, por favor[36].

Произношение его было безукоризненным.

Мариэтта указала на револьвер на бедре ковбоя.

– Ваша pistola. Дайте мне. Оружие здесь нельзя.