Дубарь

Савин закусил губу. Он просто забыл, что уже с месяц, как Спирин, хотя он и продолжает числиться в бригаде лесорубов, занимается в лесу только работами не бей лежачего, вроде сжигания сучьев и отгребания снега от деревьев, спиливать которые будут другие. Грыжа в лагере - это редкостная удача, от неё и не помрёшь, и ни на какие сколько-нибудь тяжёлые работы не пошлют, даже в горных. Отсюда, конечно, и проистекает наглое поведение недавно смирного мужичонки... Махнув рукой, нарядчик отошёл от его места и снова принялся шарить глазами по нарам, но теперь уже более решительно и зло. За непочтительность с ним Спирина кому-то, видимо, придется отдуваться. Хмуро поводив глазами вокруг, Савин остановил свой взгляд на мне. Я плотно зажмурил прищуренные до этого глаза, но тут же почувствовал прикосновение Митькиной руки. Было очевидно, что мой сегодняшний выходной пропал. У меня не было ни спасительной грыжи, ни почтенного возраста, ни даже обыкновенной "слабосиловки". На таких, как я, в лагере полагалось пахать, и сослаться для оправдания отказа рыть кому-то могилу мне было решительно не на что. При других обстоятельствах можно было бы рассчитывать на свойственное многим деревенским некоторое уважение к образованности. Но сейчас Митька был зол и вряд ли потерпел бы новые препирательства. Поэтому я не стал даже прикидываться, что не знаю, в чём дело, а сразу же встал и начал зло натягивать на себя свои драные шмутки, отводя душу руганью. И угораздил же чёрт этого дубаря загнуться именно сегодня! Кстати, кто он такой?

Нарядчик, оказывается, этого не знал. Час тому назад начальник лагеря приказал по телефону нарядить одного из отдыхающих заключенных на рытье могилы. Кто такой этот дубарь и откуда попал в нашу больницу, Митька мог только предполагать. Скорее всего его привезли из какой-нибудь дальней, рыболовецкой или лесной командировки. Из находившихся в местной больничке заключённых нашего лагеря ни одного кандидата в покойники как будто не было.

Злобствуя по адресу так некстати подвернувшегося дубаря, я не заметил сначала, что Савин дожидается, пока я оденусь, даже и не думая подыскивать мне напарника. Может, он уже нашёл кого-нибудь в другом бараке? Оказалось, нет, ему приказано послать на кладбище только одного землекопа. Я изумился: как одного? Могила - это здоровенная яма сечением ноль шесть на два метра и два метра глубиной! В долине Товуя, где находится наше кладбище, грунт - глина вперемешку с речной галькой. Когда такая смесь замерзает, то становится прочней бетона. А мёрзлая она сейчас на всю глубину ямы, так как промерзание сверху сомкнулось с вечной мерзлотой снизу. Работы там по крайней мере на две полные дневные нормы для двух землекопов! В одиночку до наступления темноты мне вряд ли удастся выбить могилу в приречной мерзлятине больше чем на третью часть её должной глубины...

Савин и сам понимал все эти соображения, но на мои вопросы только пожимал плечами: приказано выделить одного могильщика... Начальник сказал это ясно и добавил, чтоб завтра же этому человеку предоставить отгул...

Всё было похоже на какое-то недоразумение. О каком отгуле завтра могла идти речь, если один человек провозится с ямой на кладбище по крайней мере два дня! А если так, то к чему такая срочность? Да и вообще сейчас зима, и покойник в мертвецкой больницы может ждать погребения хоть до самой весны. Его, конечно, туда уже вынесли. Сегодня воскресенье, и у вольных тоже выходной. Выходной он и у нашей спецчасти, которая оформляет умерших лагерников в "архив-три". Займётся она этим только завтра, когда дубарь совсем окоченеет. Но без отпечатков пальцев, снятых с уже умершего человека, его в этот архив зачислить нельзя, будь он мёртв хоть трижды. Для одной только "игры на рояле" мёртвое тело придется отогревать при комнатной температуре больше суток... Получалась какая-то чепуха. Может быть, всё-таки Савин что-нибудь напутал? А насчёт завтрашнего отгула, обещанного якобы начальником, он просто соврал для большей убедительности? Но Митька божился, что не врёт: свободы не видать! Хорошо, если так! А то ведь обещание заключённого нарядчика вовсе не закон для какого-нибудь Осипенко. Это был самый противный из здешних дежурных надзирателей, "комендантов", как их тут называли. Сколько раз уже бывало при утреннем обходе: "А этот почему в бараке околачивается?" - "Отгуливает за вчерашнюю работу, гражданин комендант!" - "Ничего не знаю"...

Чтобы умерить моё сожаление об оставленных нарах, Митька сказал, когда вдвоём с ним мы выходили из барака:

- Ты особенно не расстраивайся! Этим,- он показал через плечо на дверь,спать только до двенадцати. С обеда приказано всех на "длясэбные" работы выгонять, будете от зонного ограждения снег отбрасывать. Вон сколько его навалило...