Другая жизнь

«Натан» из «Христианского мира» жил в Лондоне с хорошенькой молодой женой нееврейского происхождения, которая ждала от него ребенка. Он назвал ее Марией! И все же когда Генри быстро пролистал все страницы текста — сначала задом наперед, а потом спереди назад, он не нашел ни одного упоминания о своей любовнице-швейцарке. Натан каждую шиксу называл Марией, — каким бы смехотворно простым ни выглядело это объяснение, оно походило на правду. Насколько мог судить Генри, лихорадочно читавший страницы записей своего брата, будто был студентом на экзамене и торопился сдать работу до истечения отведенного времени, — все, о чем писал Натан, было несбыточной мечтой, недостижимой для такого одиночки, каким был его брат; это была мечта, которая подпитывалась многими лишениями, не вошедшими в повествование, — например, история о том, как Натан становится отцом. Очаровательный момент: папочка с карманами, полными денег, многочисленные связи в обществе, доставляющие ему радость общения, достойное место для жилья, прелестная интеллигентная женушка, с которой он живет под одной крышей, и все прочие атрибуты, кричащие о том, что ребенка у него нет и не будет. Он, подавая читателю свое отцовство как полное значимости и глубокомыслия, упускает из виду самое главное! Он совершенно не может понять, что ребенок — не идеологическое оружие, а некая материальная ценность, которая тебе принадлежит, хотя ты еще молод и глуп, когда пытаешься сформироваться как личность и сделать карьеру, — и воспитание ребенка связано со всем этим! Хотя нет, Натан был совершенно не в состоянии заняться чем-либо, что не является целиком и полностью плодом его творчества. Натан ближе всего подходил к реальной жизни и ее перипетиям в произведениях, которые сочинял о реальной жизни, — иными словами, он жил так, как умер, и умер так, как жил, громоздя фантазии о любимых женщинах, фантазии о соперниках, фантазии о конфликтах и беспорядках, в то же время оставаясь в одиночестве в своей безлюдной квартире; путем своих литературных измышлений, плодом хитрого одинокого ума, он постоянно изыскивал способы властвовать над людьми, с чем смертельно боялся столкнуться в реальной жизни. А именно: он боялся настоящего, прошлого и будущего.

Генри не имел намерения унести с собой больше, чем нужно, но тем не менее стал размышлять о том, что будет, когда коробку с рукописями найдут наполовину пустой: сам текст, начинающийся со страницы 255, может вызвать подозрения, особенно если управляющий сообщит о его визите судебным исполнителям, когда те прибудут, чтобы взять на себя обязательства об охране имущества в доме Натана. А что, если забрать все? Нет, это будет похоже на воровство или даже еще более тяжкое преступление в оценке своего «я». То, что он уже совершил, было омерзительным поступком — абсолютно необходимым шагом, оправдываемым исключительно его личным интересом, но предпринятым вопреки собственному желанию. Несмотря на садизм Натанова «Базеля», он отказался от неуместного мщения, — ярость у него вызвали всего две страницы текста. Глава «Христианский мир» не имела никакого отношения ни к нему, ни к его семье, поэтому он оставил ее лежать на своем месте, отобрав то, что могло показаться компрометирующим: он полностью изъял из рукописи главы «Базель» и «Иудея», а также начало главы о попытке захвата самолета, где Натан, случайно оказавшийся среди пассажиров на борту, выступает в роли невинной жертвы, тогда как даже при беглом чтении становится ясно, что писатель имеет смутное представление о реальном мире, что подтверждается также и всем остальным материалом книги. Содержание этих страниц представляло собой письмо Натана о евреях, адресованное Генри, а затем описание телефонного разговора о евреях между Натаном и некой женщиной, которая не имела никакого отношения к жене Генри, но, конечно же, на страницах нового романа именовалась Кэрол. Пятнадцать страниц текста, занятых исключительно еврейским вопросом, переполненных еврейскими проблемами, которые намеренно сконцентрированы на отражении навязчивых идей Генри. Читая эти страницы, Генри подумал, что Натану как писателю приносило глубочайшее удовлетворение то, что он может извращать правду, будто он писал исключительно ради удовольствия искажать истинное положение вещей, а клевета и высказывания, порочащие репутацию его близких, стояли у него на последнем месте. Ни один писатель на свете не был так отдален от мира, как тот, что раскрылся ему в этой книге.

Пока я был с ним, я неоднократно пытался приписать его побегу более высокий смысл, считая, что он вырвался из душащих его тесных границ жизни, но в конце он показался мне, несмотря на свою решимость стать новым человеком, таким же наивным и малоинтересным существом, каким был всегда.