Дрожь

Он отскочил от машины, пролетел два метра и упал на тротуар. Ударился головой о плитку, а где-то внутри, под твердой поверхностью черепа, зазвенела чистая, ясная мысль: «Умираю». Он услышал гул реки, текущей где-то внизу, где-то наверху и где-то рядом, и почувствовал, как окунается, окунается в нее и видит все вещи отчетливее, чем когда-либо, видит, как возвращается пешком в Пёлуново, как дает дяде деньги на выкуп двух гектаров земли у Щрубаса, видит Познань, комиссариат полиции и себя в этом комиссариате, видит зал суда и перекошенное от бешенства лицо Шимона Боруса, и вот он погружается, погружается еще глубже, чтобы не видеть его, а глубже показывается четырехместная камера, значительно более удобная, чем та, в которой десятилетия назад торчали его дедушка Ян и парикмахер Кшаклевский, видит долгие часы, проведенные на продавленном матрасе, а потом свободу, которой никогда раньше вокруг себя не наблюдал, и Майю, работающую в салоне мобильной связи, ее волосы, всегда пахнущие кокосовым шампунем, ее голос и ее веснушчатое тело, и вот он погружается глубже, чтобы стало больше голоса и тела, а глубже – коляска, школа, детская площадка за домом, но также долги, гигантские долги перед банком, на которые он не хочет смотреть, поэтому глубже, глубже, а там – смерть матери и дяди, продажа земли в Пёлуново, уплата долгов, о которых он не хочет помнить, поэтому еще глубже, туда, где свадьба дочери, двое внучат, но, кроме того, рак простаты, а сразу за ним – тьма, голоса и шум, уже навсегда, но это все потом, не сейчас, еще не сейчас.

Сейчас он открыл глаза и взглянул на склонившегося над ним парня, того самого, лицо которого за мгновение до этого, за целую жизнь до этого, мелькнуло за стеклом машины. По небу проплывали темные тучи, и первые капли дождя ударяли Себастьяна по лицу и рукам. Он выжил.

* * *

До Пёлуново было чуть больше десяти километров. Он шел пешком. В голове звенело. Казалось, в момент столкновения перед глазами пронеслась вся жизнь. Он ничего не запомнил. Боль в ребрах затрудняла дыхание. Дождь пропитывал одежду. Через первые три километра ботинки стали натирать.

Шел дальше. Миновал дом, в котором давным-давно жила любовница дяди, и место, где Казимеж заметил убегавшего парикмахера.

Думал об отце, которого никогда не видел и который стал вдруг намного более мертвым, чем прежде. Дождь усиливался. На обочине постепенно увеличивались мелкие блестящие лужи.

Шел дальше.

Думал о том, что такого нужно видеть и чего нужно бояться, чтобы за несколько месяцев до рождения своего единственного ребенка распороть себе живот кухонным ножом. Думал о том, чего нужно бояться, чтобы идиотским образом украсть полмиллиона злотых и просадить почти половину непонятно на что. Шел дальше.