Дрянь

Худой, если не сказать — исхудалый, человек с длинными спутанными волосами сидел прямо на полу, сложив ноги по-турецки, и тихонько заунывно выл. Даже скорее не выл, а тоненько скулил по-звериному, раскачиваясь из стороны в сторону. Крол сидел боком к двери, и лицо его не было мне видно, но я заметил, что он держит руками около рта какую-то тряпку, которую то ли сосет, то ли грызет зубами. Вдруг вой усилился, человек согнулся пополам, как от острой боли в животе, и повалился мешком на бок, но тряпки изо рта не выпустил.

— Что это у него? — спросил я, в испуге отпрянув от глазка.

— Майка, — коротко ответил Леван. — Или носок. Его кумарит сейчас, кайф из него выходит, ему хоть что-нибудь нужно, хоть видимость. А в материю пот впитался, там следы наркотика есть…

Я почувствовал, как к горлу подступает дурнота.

— Вот так-то, — вздохнул Багдасарян. — Пошли, сейчас его к нам приведут. Попробуем развалить…

Крол опустился перед нами на табуретку, зажав между колен тонкие ладони, глянул исподлобья. Теперь я рассмотрел его лицо: нездорового цвета, морщинистое, изможденное. Он выглядел не на двадцать семь, а на все пятьдесят. И только глубоко в сухих запавших глазах тлел нехороший огонек.

С полминуты Багдасарян неодобрительно разглядывал его, а потом без всякой подготовки решительно перешел к делу:

— Вот что, дорогой, нет у нас времени с тобой валандаться. Есть информация, что этот сухой морфин ты брал у Салиной по кличке Шу-шу. Мы сейчас не спрашиваем, куда ты девал его дальше. Мы спрашиваем, от кого она его получала.

— А вы у нее спросите, — глухо, не поднимая головы, ответил Крол.

— Не могу, дорогой, — развел руками Леван. — Убили Шу-шу.

Крол вскинул голову, в расширенных глазах мелькнул страх.

Но через секунду тонкие синие губы изломались в усмешке, открыв для обозрения щербатый желтозубый рот.

— Вот, начальник, — прохрипел он назидательно, — а я жить хочу!

Но Багдасарян не сдавался:

— Жалко мне тебя, Леня, — вздохнув, продолжил он. — Ты же знаешь нас: все равно мы его поймаем. Ему лет шестьдесят, седой, вальяжный, ездит на белой «шестерке», так, а?

Крол молчал, зябко сгорбившись, отвернувшись к зарешеченному окну.

— А когда поймаем — тогда уж не обессудь, — рассуждал вслух Леван. — Раскрутим всю вашу систему, и получишь ты не трешник, а побольше. Ну, что мне тебе, как маленькому, про чистосердечное рассказывать?

— Валяйте раскручивайте, — тусклым голосом, не поворачивая головы, ответил Крол. — Только без меня.

И тут я отчетливо осознал, что мы только зря теряем время. Что нет у нас серьезных аргументов, чтобы заставить его говорить. Ничего-то мы не в состоянии предложить ему из того, что так ценится в его мире: ни кайфа, ни свободы, ни жизни, которую некто может с легкостью у него отнять…

— Неужто он такой страшный? — без надежды на ответ задал я вполне риторический вопрос.

Но Крол неожиданно повернулся в мою сторону, одну щеку у него свело судорогой, и он процедил зло и тоскливо:

— Тебя бы, сука, на мое место…

Потом Леван что-то еще говорил ему, убеждал в чем-то, но я больше не слушал. Я представлял себе, как кружит сейчас в бесплодных поисках по городу Северин, как безнадежно роются в своих бумагах аналитики, как устало сходит с электрички на очередной станции Балакин, и меня охватывала тоска. Я физически ощущал бессмысленно текущее между пальцев время. К окружающей действительности я вернулся оттого, что в дверях стоял надзиратель и обращался ко мне:

— Вас к телефону.

В трубке дрожал тоненький, как волосок угасающей лампочки, голос Балакина.

— Я… Александрове! Он здесь!..ботает…тавителем потребсоюзе!..писан…щежитии! На месте нет? Жду…айотделе!

24

Рыжий детина, всклокоченный со сна, с опухшей мордой, сидел на смятой кровати, стеснительно поджимая крупные босые ноги. Через распахнутую ковбойку на груди виднелась татуировка: карточные масти — крести, вини, бубны и черви. Если память мне не изменяла, расшифровываться она должна была так, по первым буквам: «Когда выйду, буду человеком». Однако грязный стол, в пустых бутылках и неприбранных объедках, да и сам разговор, который происходил в комнате, заставляли усомниться, что ее владелец в полной мере осуществил задуманное. Соло вел участковый, серый лицом, как бы навсегда усталый, пожилой старший лейтенант:

— Ты пойми, Козлов, — говорил он с привычной угрозой в голосе, — товарищи с МУРа приехали, а с МУРа просто так не ездиют…

— Да не знаю я, где он, — плаксиво отговаривался детина, переводя тревожный взгляд на нас троих, часто-часто моргая красными набрякшими веками. — Неделю его не видел!

— Смотри, Козлов, — тянул свое участковый, — плохо будет…

Я подумал, что если кому и будет плохо, так участковому — за то, как он работает с поднадзорным контингентом. Когда мы шли сюда, в общежитие, где прописан Луна, он удивлялся:

— Надо же, Данилевский! Тихий малый, работает в кооперации, мотается целыми днями где-то по области, я про него и не помню. То ли дело сосед его по комнате — Козлов, этот дает жару. Я уж на него административный материал начал собирать…