Древний Рим. События. Люди. Идеи.

Тем не менее подобные действия Помпея не только не вплели новых лавров в его венок и не приумножили его славы в глазах современников, но и в значительной степени «испортили» его репутацию в глазах новейших историков. Так, Моммзен со свойственной ему яркостью и безапелляционностью характеристик писал: «Если может считаться счастьем получить корону без труда, то ни одному смертному счастье не улыбалось так, как Помпею, но человеку, лишенному мужества, не поможет и милость богов». Или в другом месте: «Но, когда нужно было сделать решительный шаг, ему опять изменило мужество». Для Моммзена — на фоне гениального Цезаря Помпей — всего лишь человек более, чем посредственный, человек, пытающийся одновременно быть и честным республиканцем, и властелином Рима, с неясными целями, бесхарактерный, уступчивый, нерешительный, у которого были «все качества, чтобы завладеть короной, кроме самого главного, — царственной смелости». Моммзен подчеркивает также его беспринципное отношение к политическим группировкам, его мелкие, эгоистические интересы, его стремление и вместе с тем боязнь сойти с почвы законности. Это «человек совершенно заурядный во всем, кроме своих притязаний».

Другой историк древности, Эд. Мейер, в своей известной работе «Монархия Цезаря и принципат Помпея» старается подойти к Помпею более объективно. Он специально приводит тираду Моммзена о короне и о дарах богов, с тем чтобы ее оспорить. Он считает, что Моммзен в данном случае исходит из неправильной предпосылки, ибо Помпей вовсе и не стремился к короне, наоборот, если бы она ему была предложена, он отверг бы ее с непритворным возмущением.

Свою общую характеристику личности Помпея Эд. Мейер начинает со слов о том, что справедливая оценка побежденного — одна из труднейших задач, которая может быть поставлена перед историком. Характеристику Помпея, данную Моммзеном, он считает блестящей, но не соответствующей действительности. Правда, отмечая такие недостатки Помпея, как его ограниченность, перебежки от одной «партии» к другой, показную преданность законам и т. п., он по существу солидаризуется с Моммзеном, но подчеркивает, что последний глубоко неправ, отказывая Помпею в военных дарованиях, а в особенности извращая его политические цели. В этой связи Моммзен вообще неправильно и даже извращенно оценивает политическую обстановку в Риме в последние десятилетия существования республики.

Эд. Мейер утверждает, что политические взгляды и цели Помпея на всем протяжении его деятельности совершенно ясны и недвусмысленны. Мысль о ниспровержении республики и о том, чтобы самому занять положение монарха, была Помпею совершенно чужда. Он дважды (в 70 и 62 гг.) удержался от искушения возглавить преданную ему армию с целью захвата единоличной власти. Поэтому и война между Цезарем и Помпеем не была вовсе, как это обычно трактуют, борьбой между двумя претендентами на престол, но скорее «состязанием» трех возможных типов государственного устройства: старой сенатской республики (так называемая демократия была окончательно подавлена и не играла ныне никакой политической роли), абсолютной монархии Цезаря и, наконец, той политической формы, выразителем которой и был Помпей, т. е. «принципата». И затем Эд. Мейер развивает свой взгляд на принципат Помпея, который якобы предвосхищал в принципе политический строй, установленный Августом.

Казалось бы, представление о Помпее как о некоем «родоначальнике» нового государственного и политического устройства предполагает признание за ним качеств выдающегося деятеля. Однако Эд. Мейер отказывает ему в подобном признании. Творческая мысль и высокие цели были, по его мнению, Помпею недоступны. В этом смысле его безусловно превосходил Цезарь.

С нашей точки зрения, обе характеристики страдают общим недостатком. В них вольно (как у Моммзена) или невольно (как у Эд. Мейера) Помпей сопоставляется с Цезарем или — в более широком смысле — некий образец посредственности, заурядности с представлением о гении. Причем — и это, пожалуй, самое любопытное — представление о гениальном политическом деятеле целиком оказывается обусловленным для обоих историков уверенностью, что гениален тот — и именно тот! — кто имеет мужество, «царственную смелость» стремиться к захвату единоличной власти. Какой же это выдающийся политический деятель, если в нем нет достаточной примеси политического авантюризма!