Дремучие двери. Том II

Ну а конкурентная борьба в корне противоречит второй христианской заповеди о любви к ближнему. Если ты любишь ближнего, как самого себя, как ты можешь его разорить? Даже просто обыграть, а не отдать последнюю рубашку, как того требует заповедь? Вот я вам расскажу притчу. Два монаха задумались — как это люди ссорятся из-за собственности? Взяли кирпич и стали друг ко другу тянуть. Один говорит: «Мой кирпич». А другой отвечает: «Твой, брат, твой»…

Что же касается роли государства в нашем понимании — оно не должно, по крайней мере, сеять сорняки. Сорняки и так вырастут.

«Пусть решает сам Игнатий», — ответит отец Борис из Лавры.

Итак, им была дарована свобода. Наскоро распрощавшись с тётей Любой и Ильичёвкой, где она поселит знакомую зубную врачиху к восторгу хозяйки, которую вечно мучила зубная боль, Иоанна возьмёт с собой лишь самое необходимое, в том числе застрявшую где-то на восьмой странице очередную серию «Чёрного следа» и скатанную трубкой «Иоанну», пролежавшую на дне дорожной сумки до возвращения в Москву. Для всех Иоанна по-прежнему проживала в Ильичёвке, в случае чего врачиха должна была немедленно позвонить Варе. Но судьба улыбалась Иоанне. Денис был всё ещё занят на картине, дела и обязанности по дому она, в основном, выполнять успевала, друзей у неё не было. И никто так и не хватится её в эти сорок дней. Охладев к Ильичёвке, она легко и радостно распрощается с ней, как прощаются с пристанью, от которой отплывает в страну обетованную твой корабль.

И дарованы ей будут Господом и либеральным отцом Борисом волшебные сорок семь дней того лужинского лета. Она обнаружит, что к счастью можно привыкнуть, что можно в ожидании прогулки с Ганей рука об руку перед сном /в любую погоду, иногда просто по шоссе под огромным чёрным парижским зонтом/, - что можно довольно успешно сочинять жизнь и необыкновенные приключения советского супермена капитана Павки Кольчугина, если рассматривать его войну с «подпольем» как дело Божие. И Павка тоже как бы поселился в Лужине, жил своей жизнью, мужал, совершенствовался духовно, невольно впитывая в себя благотворную лужинскую ауру.

Что можно полоть грядки и помогать на кухне, беседовать с Егоркой или просто слушать его и не его споры и рассуждения на вечные, но совершенно для неё новые темы, невольной слушательницей которых ей приходилось бывать постоянно. Потому что открытая беседка, где обычно собирались лужинцы, спасаясь от дождя, находилась как раз под её балконом, её пол был потолком, душисто-лунный водопад каприфоли и винограда — общей стенкой. И когда её мансарда в полдень накалялась, Иоанна на балконе за круглым плетеным столиком авторучкой вещала миру о новых Кольчугинских подвигах. Его физически и идейно-духовно закалённое пуленепробиваемое супертело преодолевало «пространство и простор», злую изнанку действительности. И он, Кравченко, снова принадлежал ей, ее таланту и фантазии. И то, что обычно возбуждало, теперь оставляло абсолютно невозмутимой. Будто не она тогда безумствовала, будто теперь само её тело подчинялось лишь голосу разумной необходимости полоть, помогать на кухне, сочинять очередную серию. Оно механически исполняло необходимые функции, продолжая, вырвавшись само из себя, идти рука об руку с Ганей по лужинскому лесу, где полыхали на стволах закатно-огненные блики и рыжий дух Альмы обжигал мокрые от росы ноги.

Покусывая по привычке дужку очков, которые ей с недавнего времени прописали для работы, Иоанна погружалась в странный коктейль из захватывающих кольчугинских подвигов, его смертельной схватки с Денисовым подпольем, где каждый — потенциальный преступник и убийца, где бегут, стреляют и «гибнут за металл», и искусственным совковым мирком, отчаянно пытающимся сдержать дурные человеческие страсти. И трогательно-наивный, но и всё же прекрасный герой-одиночка Павка Кольчугин, продолжатель «безнадежного дела» того Павки двадцатых, самозабвенно защищал «совковые» идеалы, которые на поверку оказывались христианскими ценностями, в чём постепенно всё более убеждалась Иоанна, слушая поневоле разговор на вечные темы внизу, под водопадом винограда и каприфоли.

«Человек человеку — друг, товарищ и брат», чисто новозаветное презрение к богатству, «депутат — слуга народа» /больший из вас да будет вам слугой/, - где и когда исступлённо ищущие Бога потеряют Его, выплеснув с водой ребёнка? Почему именно сейчас, в начале восьмидесятых, когда мало кто всерьёз воспринимал «всемирную перманентную революцию» как актуальный лозунг, диссиденты набросились на коммунистические идеалы? Общество «красиво загнивало». Именно сейчас становилось всё ясней, что «строители отвергли камень, стоящий во главе угла». Что основное внимание необходимо уделить внутреннему преображению человека, когда религиозно-нравственные поиски Высшего Смысла бытия приобретали решающее значение.