Дремучие двери. Том II

Он опасался лишь их встреч с Ганей — «смотри, Иоанна, враг силён!.». Но в том священном благоговении, с которым она смиренно, как все, прикладывалась к руке отца Андрея, подходя под благословение, не оставалось места для плоти — всё сгорело тогда, в лужинском саду, смыло ливнем. В толпе атакующих прихожан ей удавалось перекинуться с ним лишь несколькими словами. Его караулили часами, как какую-нибудь эстрадную диву — обожали, ревновали, ссорились, интриговали. Чего тут было больше, неосознанного греха, религиозной экзальтации, жажды чуда, тайны? Кто знает… Но ничего не поделаешь, на земле где огонь, там и чад. Они боготворили батюшку, ловили каждое слово, потому что именно через него действовал Господь. И ждали от него чуда, спасения, помощи…

Иоанна смотрела, как он подолгу стоит в тоненькой, развевающейся на ледяном ветру рясе посреди двора, окружённый этой жаждущей толпой, не внемлющей увещеваниям послушниц: «Отпустите, окаянные, батюшку, вы вон все в польтах, а он окоченел поди…» И однажды собственноручно, в первый и последний раз, связала под руководством знакомой цветочницы толстенный длиннющий свитер из мягкой тёмносерой шерсти горной козы, который едва поместился в сумке. Она побыстрей всучила ему сумку и удрала трусливо, сославшись на занятость. И когда в следующий приезд увидала его в окружении прихожан на морозном ветру уже в её свитере под рясой — просто в меру упитанный батюшка, высокий воротник надёжно защищает шею, кожа уже не напоминает некондиционного цыплёнка по рубль шестьдесят за килограмм… Вот оно, счастье. Отстоять службу, перекинуться несколькими словами и пожеланиями, приложиться, как все, к благословляющей руке. Бесконечно мало и бесконечно много.

Однажды довелось им вдвоём служить удивительную панихиду. Это было в день смерти матери. Иоанна не помнила, в какую годовщину, в будний день /отец Тихон служил только по воскресеньям и праздникам/ она решила помянуть мать в ганиной церкви. У поминального креста, где обычно лежала стопка записок, белела всего одна с крупно написанным именем: «Юрий». Не было и певчих, догорал одиноко свечной огарок. Иоанна положила рядом с «Юрием» свою записку и стала ждать Ганю, которому уже сказала насчёт матери. Появилась знакомая прихожанка-художница, спросила испуганно:

— А ты чего тут?

— Да вот, батюшку жду, у мамы годовщина. Куда-то все делись…

— Ты что, не знаешь? — Татьяна кивнула на записку, — Новопреставленный Юрий.

— Ну и что?

— Это же Андропов, по всем церквам ведено поминать… Вот и разбежались.

— Почему?

Татьяна понесла какую-то ахинею про космическое зло, про чёрную ауру, окружающую всех безбожных политиков, чьи грешные души отсасывают у молящихся за них всю энергию, так что можно даже помереть. Чем за большего грешника мы молимся, тем больше требуется духовной энергии. А этим, вершащим судьбы целых народов, не помогут и святые, так что лучше в такие дни вообще сидеть дома.

Появился Ганя, и Татьяна спешно ретировалась.

Иоанна в двух словах изложила татьянину версию. Отец Андрей отмахнулся, сказав, что мы лишь проводники, просители, а энергия — у Господа, неисчерпаемая для самого страшного грешника. И тогда она запишет в поминание кроме Юрия и Софии, Леонида и Иосифа, она помянула бы всё усопшее Политбюро, если б вспомнила их имена. Иосиф и София с Аркадием, она с детства поминала их вместе в молитве перед сном, о здравии и упокоении и сказала об этом отцу Андрею. Он ответил, что да, всё правильно. Ибо не может быть неправедной молитва ребёнка.

— А как же «нельзя молиться за царя Ирода»?

— Ирод искал гибели младенца Христа, он был богоборцем. Но скорее по неведению. Вообще я бы тут поспорил с Пушкиным. Молиться за всех можно…

Отец Андрей отслужил потрясающую, на одном дыхании, панихиду, Иоанна была и прихожанами, и хором. Он был приятно удивлён её знанием заупокойной службы. Она стояла за его спиной, полузакрыв глаза, но ощущая каждой клеткой хлынувший откуда-то поток любви и жалости к тем, когда-то великим и могущественным, которым толпы кричали «Осанна!», а теперь боялись даже поминать… Кто уже ничего не может изменить в своей судьбе, остаётся лишь уповать на эту лукавую толпу, которая жаждет кумиров, выбирает жертву, возносит на высоту поднебесную, чтобы затем низвергнуть в пропасть, отказав даже в ходатайстве пред Богом за ею же учинённый соблазн.

А ведь сказано: «Не сотвори себе кумира»!

Она вспоминала и отца — за столом с зелёной лампой; маму, ту, юную, в шляпке с короткими полями и сером пыльнике, бабку Ксеню с её сундучком, кашлем и горячим тельцем, и вечно пьяненького оператора Лёнечку.

И всех их, праведных материалистов-аскетов, лишённых церковных таинств, без веры в чудо, в личное бессмертие, или в «такого бога», противоречащего вписанному в сердце закону Неба.