Дремучие двери. Том I

Через два часа съёмка закончится, диги погаснут, и Павлин наконец-то её «увидит».

— Сейчас, Жанна, идём. Ребята, тащите всё в четвёртую, вот ключ. И сразу в кафе — я позвонил насчёт ужина. Леонид, чтоб ни-ни!

— Мы ни-ни, — подмигивает Лёнечке Жора Пушко. А Павлин кладёт ей на плечо руку и ведет в раздевалку под перекрёстным огнём любопытных взглядов. Подаёт пальто. Ждёт, пока она запихивает ноги в валенки. Люськины лодочки лежат на подоконнике. Здесь она их и забудет.

— Ты что, а в кафе?.. Там же заказано! Ты придёшь?

«Роковая» запыхалась, голос какой-то хриплый. Её глаза и Янины бешено, как рыцари на поединке, ищут друг друга, чтобы схлестнуться насмерть. Тр-рах! Искры. Обе ранены, обе выбиты из седла. Одна и та же мысль:

— Значит, правда!.. И /о ирония судьбы!/ — одинаковая помада на губах.

На них смотрят, «Роковая» чуть не плачет. Внутренне корчась от стыда и отвращения к себе, Яна выскакивает на улицу.

Хоть бы он не побежал за ней!

Неужели он не побежит за ней?

Господи, пусть он сейчас выйдет из дверей!

Яна останавливается, больше не в силах сделать ни шага, и отвести взгляд от двери клуба. Никого. Ну и ладно.

Он догоняет её у газетного киоска, снова Яна чувствует на плече его руку. И ни слова. Вскоре после московского фестиваля рука на плече войдёт в моду, к ней привыкнут, но сейчас Иоанна Синегина перед всем возвращающемся с танцев осуждающим миром в сладкой муке несёт на плече свою крамольную ношу. И молит Бога, чтоб эта мука длилась во веки веков.

Они кружат по заснеженным улочкам ночного городка. Светская беседа, пригоршни колючих снежинок в лицо, неправдоподобная тишина за заборами, иногда взрывающаяся неистовым собачьим лаем, чёрные бездонные пропасти переулков и златотканые невесомые шатры плывущих из тьмы фонарей… И нарастающая внутренняя напряжённость в предчувствии мгновения, когда Денис вдруг замолчит на полуслове, будто в шутку потянет Яну к себе, оставляя ей шанс одним движением стряхнуть эти пока что легко лежащие на талии руки, как сползающую шаль. Шанс, которым она не воспользуется, а потом вдруг подумает, что не умеет правильно целоваться, в панике попытается освободиться, но она и его сомкнувшиеся вдруг руки уже станут одним целым, а освобождение от их пут таким же невозможным, как от ремней парашюта в едином неотвратимом полёте.

Яна закрывает глаза.

Яростная схватка губ, пока хватает дыхания. «Неправильно», — терзается Яна. Наверное, он сравнивает её с «Роковой», которая, наверняка, умеет. Господи, что же теперь говорить, что делать?

Павлин продолжает светскую болтовню, будто ничего не произошло. Он рассказывает что-то смешное, и Яна, не слыша ни слова, улыбается, подыгрывает, с ужасом чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. Только бы дотянуть до фонаря!.. Фонарь они минуют, и в темноте он не увидит её покрасневших глаз, а пока дойдут до следующего, она будет уже в порядке.

Яна бросается в спасительную темноту и замирает в его снова стянувшихся, как парашютные ремни, руках, в мучительно-сладком, пока не задохнёшься, поцелуе-полёте, поцелуе-прыжке, в этом недолговечном единении, пока не кончится полёт, не разомкнутся губы, и ноги не коснутся земли. И снова мгновенное отчуждение, трёп о том, о сём, и страх встретиться глазами, но уже близок впереди златотканый шатёр другого фонаря, и другая темнота, за которой всё повторится.

Потом Денис признается, что боялся её едва ли не больше, чем она его. Не знал, как себя с ней вести и вообще опасался затрещины.

Бесконечное чередование тьмы и фонарей, тишины и неистового лая, близости и отчуждения. Который это круг — десятый, сотый? Яна без варежек, руки заледенели, но холода она не ощущает, как не ощущает своих уже распухших губ.

Но вдруг в это её новое, уже ставшее привычным блаженное состояние резким диссонансом врывается внезапно вынырнувшая из тьмы мамина фигура. Простоволосая, с непохожим страшным лицом — такой Яна её никогда не видела, с криком: — Дрянь!.. Дрянь! — начинает неистово колотить куда попало по ней стиснутыми кулачками. Потом с рыданиями, — Я же с ума схожу… Сказала, на минуту… К Луговым. С мокрой головой, — так же неистово, куда попало, целовать. — Уже хотела в милицию, не могу, страшно! Дрянь!

Дениса нет — как сквозь землю провалился, но Яна ещё полна его поцелуями, которые, в конечном итоге, отнюдь их не сблизили, остались лишь распухшие губы, память о его руках, тугими ремнями сжимающими её тело, да холодная пустота в душе. И тоска по нему, сильнее, чем прежде.

И сознавая, что она действительно скотина и дрянь, отпаивая мать дома валерьянкой и наскоро сочинив какую-то весьма правдоподобную историю, Яна будет всё ещё там, на бесконечной улице плывущих из тьмы фонарей. Денис — солнечный день…

«ВЫЙДИ ОТ НЕЕ, НАРОД МОЙ»