Дремучие двери. Том I

Она понемногу выздоравливала. Больше всего она полюбила бегать по ильичёвеким холмам и лесам, до изнеможения, по пять-шесть километров. Утром, днем, вечером — в любую погоду. Дыхание постепенно выравнивалось, и сердце отсчитывало метры, и пропадало ощущение тела, ею овладевало какое-то блаженное отупение, сродни наркотическому, она сливалась с землёй, деревьями, дождём и ветром, она была их пульсом, выстукивающим на лесных тропах кардиограмму их слитно-таинственного, животворящего бытия.

Потом она плескалась в ледяной речушке, растиралась докрасна холщёвым полотенцем и то ли плыла, то ли летела в десятиметровую свою обитель, воздушно-невесомая, едва касаясь земли старыми кедами, которые она откопала в старом своём барахле — ещё теми, школьными, в которых она брала призы на районных спартакиадах. Или горящими босыми пятками шлёпала по щербатому асфальту, как когда-то в детстве. Ей вообще казалось, что она туда если не вернулась, то впала, в какое-то приближенное к той розовой поре мироощущение. Больше всего ей нравилось общаться с Васькой, который тоже называл её Яной и пояснял, почему за высоченным бетонным забором Ленида Ильича растёт малина, которой нигде в окрестностях больше нет.

— А то он выйдет за калитку — ничего нет. За забором всё — а тут — сразу ничего. Пусть хоть малина… Вот они ему и посадили.

Она выздоравливала. Взнузданное тело тоже окрепло, смирилось и перестало бунтовать. В Ильичёвке мир принадлежал ей, а она не принадлежала никому и ничему. С ужасом ждала она осени и, когда та действительно пришла, не пожелала смириться — заплатила тёте Любе ещё полторы сотни /с учётом стоимости дров/, положила на пол толстый ковёр, хозяин вставил вторую раму, накидал на чердак дубовой листвы. Она привезла пуховый спальный мешок и лыжи и в не очень морозные дни опять исчезала из Москвы при первой возможности. Только вместо бега были лыжи, вместо купания — обтирание снегом, и шушуканье баб, что, мол, у Любки дачница «с Припятью» и дома, похоже, были с ними согласны, и знакомые, и «бомонд», где она перестала появляться. Конечно, дела делались, сценарии писались, выполнялись заявки и договора, варились супы, стиралось бельё, да и за Филиппом приходилось следить в оба глаза, особенно когда свекровь была в больнице, и даже с Кравченко пришлось пару раз встретиться, но всё это было уже как старое платье, из которого она давно выросла, но приходилось его натягивать снова и снова и терпеть, хотя теснило и жало. Она прорастала в каком-то новом качестве, сама ещё не очень понимая, что с ней. И дело было даже не в Ильичёвке. Какая-то неведомая сила властно уводила её от всего составляющего прежнюю жизнь, и невозможно ей было противостоять. Яна срывалась и удирала в Ильичёвку просто потому, что больше было некуда. Сворачивала от кольцевой на пустынное скользкое шоссе, темнело рано, слепили встречные машины, скрипели о стекло «дворники», отшвыривая мокрый снег. Влево-вправо — будто секунды в вечность. Восторженным лаем встречал хозяйский Джек — в Ильичёвке всех собак звали Джеками. Любкин Джек, Маруськин Джек… Хозяева обычно уже спали, они ложились сразу же, после программы «Время», послушав погоду.

Яна отпирала заледеневший домик, затапливала первым делом печь сложенными на терраске дровами, и «плакало» окно, отсыревали, нагреваясь, обои, кипел на плите чайник. Яна бросала в него разные заготовленные летом травки и пила чай — обжигающе-горячий, колдовски пахнущий летом и пионерскими кострами из детства. Потом гасила свет и забиралась в мешок с грелкой-бутылкой. Постепенно мешок согревался, огненные сполохи метались по стенам, по ганиной «Иоанне», выхватывая из тьмы то летящий в вечность лик, то лошадку с льняной гривой, то сутулую спину Гани, непостижимым образом оказавшегося там, где его никогда не было — в вагоне электрички, умчавшей её в ту ночь от предначертанной Небом половинки, если верить древнему преданию.

Комната наполнялась блаженным теплом, дрова потрескивали всё тише, и спальный мешок плыл вместе с бугристой койкой, среди уже голубоватых слабеющих сполохов туда, где ждало чудо. Она уже не сомневалась, что оно непременно наступит, что таинственная сила, исцеляющая ее от прежней жизни, где-то совсем близко, и если это смерть, то она желала её.

Ирония судьбы — именно теперь сбитый с толку Денис стал думать Бог знает что. Ей пришлось привезти его однажды в Ильичёвку. Он вышел из машины, поглядел на занесённую снегом покосившуюся времянку, на зашедшегося в радостном визге Джека, выпил под домашний огурчик стопку самогонки с тетей Любой, смущенной появлением важного гостя — Денис всегда производил впечатление эдакого барина — и снова полез в машину, не пожелав даже откопать от снега апартаменты Яны и зайти, чему она была весьма рада.

Ей не хотелось, чтобы он видел «Иоанну».

На обратном пути он положил на ее лежащую на руле свою, пожал виновато. Это было так непохоже на Дениса! За что он просил прощения — за ее бегство или свой визит? Уточнять она не стала.

ПРЕДДВЕРИЕ