Дремучие двери. Том I

Ганя, положивший себе за правило, по возможности, не врать, сошлётся-таки на влияние письма Гоголя к графу А. П. T… — му, написанное 135 лет назад. Чиновник окажется малым дошлым и пошлёт за Гоголем, однако окажется, что «Выбранные места» достать не так-то просто, потому что они вроде бы при советской власти не издавались. Наконец, принесут дореволюционное издание, отыщутся нужные строчки, и чиновника это и впрямь успокоит — всё-таки документ. А когда выяснит, что Гоголь тоже был тогда «того», потому письма эти у нас и не переиздавались, концы сойдутся. Симпатяга окончательно проникнется к Гане доверием и когда, получив надлежащие подписи, Ганя снова вернётся в кабинет, то застанет его за чтением крамольных «Писем».

— А издатель-то тоже по фамилии Маркс, — смущенно скажет Сергей Иванович, будто оправдываясь.

«Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, то будь безумным, чтобы быть мудрым.

Ибо мудрость мира сего безумие пред Богом». /I Кор. 3, 18–19/

Ганя любил этого Сергея Ивановича, ему хотелось обнять их всех за то, что они говорят по-русски, начиная с той ночной толпы в аэропорту, всех и каждого, перебрасывающихся незначащими словами, бранящихся, галдящих, — звуки родной речи лились на него блаженно-живительными струями, как на задохшуюся в полиэтиленовом пакете рыбину. Он никогда не думал, что в нём живёт, оказывается, волчий голод — по этой по-русски галдящей толпе. Его до слез умиляло, что он понимает всех, хотелось отзываться на все окрики, давать все справки, пожимать руки всем алкашам.

Он вдруг осознал, что вернулся домой. Что в нескольких километрах от него еще не спит, наверное, Иоанна, сорокалетняя осенняя Иоанна. В лице какая-то вызывающе-зябкая нагота, как у сбросившей листву ветки…

Такой он недавно увидел её, попавшую в кадр хроники московского кинофестиваля.

Что можно из этой вот будки набрать её номер.

— Я вернулся, Иоанна…

И Иоанна весенняя, лихорадящая, с голубым пластмассовым кольцом, стянувшим на макушке волосы, едущая к Денису на вечерней электричке. К Денису, разделившему предназначенный им единый жизненный путь на две параллельных, как рельсы, несоединимые прямые… Несоединимые у Эвклида, бесконечно пересекающиеся у Лобачевского.

И Иоанна Вечная — светлый лик за вагонным окном с летящими в синие сумерки волосами, с удивлённо приоткрытым детским ртом, то ли заглядывающая в реальность, то ли зовущая туда, к себе. По ту сторону бытия.

И Иоанна Летняя, их веками разлучённые тела, неудержимо падающие в блаженную бездну друг друга, пылающее лицо Иоанны в тощем нимбе эмпээсовской подушки, её крик, будто пробивший толщу времён, будто стон разваливающегося мира, неделимой прежде бессмертной плоти, осужденной по приговору Творца на уничтожение. Тщетно пытающейся воссоединиться в наслаждении и муке, различая в сладком оборотне утраченной полноты бытия начало дробления и смерти.

«И познал Адам Еву, жену свою…» Его прервавшая крик рука, неправдоподобная мягкость её губ под его ладонью, мелко задрожавшие веки под его губами. И весь тот их недолгий четырёхместный храпящий эмпээсовский рай, пропахший мандаринами, шашлыком и звёздами.