Дозоры

Шаман меж тем зашевелился, неуловимым движением развязал пояс, скинул поргу на руки подскочившего «оруженосца». Мгновение спустя Ленька поднес тяжелый халат, запахивающийся сзади. Сверху-донизу халат был испещрен изображениями ящериц, волков, оленей, гагар и орлов, рукава перевиты тонкими веревочками с узелками, цепочками, узкими ленточками с нанизанными кое-где бусинами, камешками и медвежьими когтями. Шаман протянул руки, как обычно это делают хирурги, когда на них надевают стерильную одежду. Подмастерье шустро продел его руки в рукава, обернул халат, затянул сзади кожаные шнурки. Поверх Ленька приладил «фартук», осторожно опустил на голову шамана металлический обод с закрепленными по кругу перьями, сверкающими висюльками и соболиным хвостом. Вмиг старец из коренного жителя Крайнего Севера превратился в вождя или жреца племени индейцев из кино с Гойко Митичем в главной роли.

Задымился пучок травы в эмалированной миске, рядом на лавке возникла деревянная фигурка гагары с черным пером, тут же Ленька аккуратно разложил ситцевый носовой платочек, еще раньше принесенный Семеном Модестовичем.

С первым ударом колотушки о бубен реальность дрогнула – словно на миллиметр-другой сдвинулась невидимая пленка, покрывающая стены, пол и каждый предмет в доме. В комнате будто бы сделалось темнее, дым все плотнее заполнял пространство, его горький запах дурманил, ритмичные звуки бубна доносились словно издалека… Контуры расплывались, вещи меняли свои очертания, углы кривились, потолок вдруг оказался высоким-высоким, сухой холодный ветер обжег лицо, гигантский нетоц в галифе и ватнике прошел мимо, нагнулся к гигантской голландке, зачерпнул горсть золы – какую горсть?! Целую тачку, тракторную тележку, самосвал золы зачерпнула ладонь размером с сельсовет!

– Ей бы самой надобно золу-то взять, – оглушительно пророкотали небеса Ленькиным голосом, – ну да раз ситуяция критическая, я, надо быть, сам…

Зола с грохотом просыпалась на простыню, поляну, футбольное поле носового платка, затем чьи-то кривые коричневые пальцы связали углы хитрым узлом. Ленька стащил с матери одеяло.

«Если нетоц стаскивает одеяло, а шаман завязывает золу в платочек, – пытался рассуждать Семен Модестович, ощущавший себя крепко выпившим, – то кто же стучит в бубен?»

Ритм, производимый невесть кем и раздающийся непонятно откуда, ощутимо отдавался в грудной клетке, в зубах, в висках; ритм, бесконечно ускоряясь, пропитывал все насквозь, теснился вместе с дымом в каждой щелочке, входил в горло и легкие с каждым вдохом. И уже когда казалось, что сердце выпрыгнет из груди, загнанное бешеным темпом, рокот смолк, предметы обрели свои привычные размеры, стены перестали вертеться и изгибаться, и только виделось по-прежнему будто бы сквозь дымку. «Э-я, э-я, э-я, э-я…» – негромко, монотонно напевал шаман, прохаживаясь вдоль постели. Держа за узел мешочек, получившийся из платка с золой, он легонько обстукивал им спящую или, скорее, находящуюся в беспамятстве мать. Мельчайшая черная пыль, проникая сквозь ситец, оседала на белой ночной рубашке, на голых плечах, руках и шее матери.

Закончив камлание, шаман, все так же при помощи подмастерья, разоблачился, натянул через голову поргу, подпоясался и застыл возле двери. Ленька заторопился, уложил одежду и атрибуты в баул, затем подозвал Семена Модестовича. Развернув платочек, продемонстрировал твердый шарик размером с грецкий орех, в который превратилась оставшаяся внутри зола.

– Вишь, хозяин, вот туточки и заключена таперича хворь. Могешь не волноваться, поправится твоя матушка.

– А что мне с этим делать? – со страхом глядя на шарик, спросил агроном.

– А что хошь! Спрячь или на видно место поставь, на полочку – токма разрушать не нужно, иначе хворь на свободу вырвется. Ишшо лучче – стаканом накрой, чтобы ненароком не раздавить. Ну, бывай, хозяин! За оплатой через три дня зайду, как ты уже уверисся, что все позади.

Оставив пугающий идеально круглый комок золы на лавке, Семен Модестович на ватных ногах поплелся провожать гостей.

– Да ты уж не отсвечивай, хозяин, – смилостивился Ленька, – мало ли кто по улице пройдеть…

– Постойте, еще вопрос! – опомнился Дягиль и, стесняясь, уточнил: – А гребень и… записка – они при вас?

– Это что ишшо? – изумился Ленька.

– Ну, это те вещи, которые я в дупле оставлял. Ценности в гребне, конечно, никакой, но мне не хотелось бы, чтобы записка попала к кому-нибудь… Понимаете?

– Понимаю, токма мы тех вешшей не трогали, не видали их даже. Надо быть, там, в дупле, оне и лежать.

– А как же вы… Вы же как-то узнали, что матери требуется… помощь!

– Как узнали – это ты не бери в голову, хозяин. Что в дупло поло́жил, как велено было, – это ты правильно сделал, токма нам доставать оттудова что-нибудь – без надобности, нам и так все понятно, без записок. Усек?