Мерлиновская экспозиция Темных, нужно заметить, все же выглядела богаче и привлекала больше зрителей. Собственно, настоящих магических вещей там было немного. Главная из них – небольшой обруч всего с парочкой полудрагоценных камушков, некогда надеваемый на голову. Причем у этой своеобразной короны даже не было никакой таблички, но как-то сам собой разнесся слух, что это главная реликвия Мерлина, известная как Венец Всего. Говорили, она непостижимым образом связывает самый глубокий Сумрак с человеческим миром, едва ли не позволяет общаться с мертвыми. Но официальный комиссариат лондонского Дневного Дозора на этот счет хранил молчание. Про друзу Сен-Жермена, выставленную на всеобщее обозрение, слухов не ходило – при том, что табличка наличествовала. Только Ночной Дозор Парижа также предпочитал излишне не распространяться о ее природе.
Но все же экспозиция англичан брала за живое не столько реликвиями, сколько декорациями. Там в изобилии выставлялись подлинные предметы мерлиновской эпохи, заботливо сохраненные в подвалах с помощью издавна знакомого тамошним друидам, а ныне доработанного заклятия остановки времени, названного «заморозкой». Британцы даже построили небольшой макет парусника, на который Мерлин поместил угрожающих короне младенцев, прежде чем направить его на скалы. Так Великий стал царем Иродом среди Иных, что и привело его во Тьму. Более всего посетители, что Светлые, что Темные, задерживались именно у этого кораблика.
Перед ним меркли даже экспонаты Инквизиции. А ведь Серые тоже проявили смелость воображения. Они построили в натуральную величину макет самой страшной кары Инквизиции – Саркофага Времен и выставили его в разрезе. Любой желающий мог зайти, потрогать стены и ужаснуться двум восковым фигурам. Заросший бородой до пола безумный Иной-преступник, в разодранной одежде, с ногтями столь длинными, что каждый завился в спираль, – его вид напомнил Леониду мертвецов из «Страшной мести» Гоголя. А напротив пленника – безучастный Инквизитор, пошедший вместе со своей жертвой в добровольное заключение до скончания времен и напоминающий восточного божка. Он даже сидел на полу, скрестив ноги, как любят в Азии, и сложив пальцы в хитроумные мудры, очевидно, намереваясь вечно пребывать в созерцании каких-то внутренних материй.
Концертный зал дворца Трокадеро был выделен под торжественные заседания и прочие мероприятия подобного рода. Леонид уже отснял открытие выставки. Он вообще многое успел захватить в объектив за минувшие две недели. Его задачей было запечатлеть события, главным образом – через Сумрак. Леонид даже испросил разрешения лично у Пресветлого коннетабля Парижа, поднялся со своей камерой на галерею Нотр-Дам и произвел съемку горгулий и химер. В первую очередь, разумеется, снял ту, что долгое время была пристанищем Бриана де Маэ, а теперь заключила в себе Мари.
Мари… Леониду подчас становилось совестно за свою кипучую деятельность на благо Дозоров. Как может он думать о другом, как смеет ощущать себя почти счастливым, когда она томится в своем неправдоподобном, чудовищном узилище?! Он пытался объяснить самому себе, что виной подобному легкомыслию не только постоянная занятость обязанностями дозорного кинематографиста, но и слишком уж кратковременное знакомство с мадемуазель Турнье. Разве может возникнуть что-то немимолетное за пару дней? И тут перед внутренним взором вставал Бюсси из романа господина Дюма – да, Леонид, помня мечтательное выражение на прелестном личике Мари, даже приобрел «La dame de Monsoreau» в парижском магазинчике «Галиньяни» и успел прочесть несколько глав. И прочитанного оказалось достаточно, чтобы понять, чем этот герой смог пленить молодую современную парижанку. Бюсси хватило одного взгляда, чтобы полюбить незнакомку, а потом искать ее, и завоевывать расположение, и рисковать жизнью, добиваясь справедливости и спасая возлюбленную ото всех невзгод. А Леонид вместо этого созерцает Париж через окуляр.
Может быть, он просто охладел к Мари и сам того не понимает? Охладел потому, что она оказалась в числе заговорщиков? Оказалась недостойной светлого чувства? Такие мысли казались и вовсе уж малодушными, однако ничего с собой поделать он не мог. Д’Амбуаз и де Маэ совершили куда более серьезные проступки, а какое впечатление на Александрова произвело тем не менее их наказание, когда он впервые услышал от Мари их истории! Ведь он же хотел просить коннетабля, просить Инквизиторов через Якова Вилимовича о снисхождении к преступникам-Светлым! Почему же ничего не предпринимает сейчас? Отчего не добивается освобождения Мари? Почему, кроме двухнедельной давности беседы в кабинете парижского Пресветлого, ни разу ни с кем об этом даже не заговорил? Оттого что ставит долг выше чувств? Или оттого что совсем не Бюсси? Или единственное, на что он вообще способен, – это всего лишь съемки химер в Сумраке?..