Дознаватель

Известия у Штадлера от Лаевской, конечно. От кого еще. А Лаевская от кого узнала? От Файды. Только он и мог. Остальным плевать и на Лаевскую, и на Довида. И на Зуселя, все равно — живой он, мертвый.

Две положенные недели за свой счет кончались в понедельник. В моем распоряжении оставалась пятница, суббота и воскресенье. Свадьба Евки тоже в воскресенье.

Значит, надо уложиться в два дня хоть бы с половиной. Так я для себя определил.

Дома Люба с Ганнусей производили генеральную уборку. Ёська бегал тут же с криками и смехом. Гришка с Вовкой на дворе выбивали дорожки.

Я попросил себе дела, но Люба ответила, что лучше всего — не мешать. Помощников и без меня хватает.

Я спросил, может, мне пойти с Ёськой и хлопцами погулять?

Люба согласилась. Объявила, что будет нас ожидать с обедом к трем.

Я добавил, что и Ганнуся б с нами пошла для полноты команды, если б Люба отпустила главную помощницу.

Люба и тут не высказалась против.

Мне нужна была радость. И я ее себе устроил. Три часа мы гуляли по Чернигову, и я с теплотой отметил, что Гришка и Вовка не чувствуют себя чужими. Стараются идти ближе ко мне. Когда Ёська устал, несли его по очереди, а Ганнусе сказали, когда она тоже хотела, что это дело мужское, а ее дело особенно помогать маме Любе. Мороженое — хоть и остатки — Вовка и Гришка предложили Ганнусе. Сначала Гришка, когда увидел, что Ганнуся доела, а за Гришкой и Вовка. Оно уже сильно капало ему на руки, а он ждал, когда Ганнуся долижет Гришкино, потом вручил свое.

Ёська тянулся за добавкой, но я не разрешил.

До дома оставалось немножко, когда Гришка сказал:

— Михаил Иванович, дед папин дом продал? И свой тоже?

— Да.

— А тот, где мы в Остре жили, наш?

— Ваш. Твой, Вовкин и Ёськин. Дед купил.

— А тетя Ева говорила, что мы по ее разрешению живем. Она перестанет разрешать, и мы там жить перестанем. Опять в землянку к Зуселю пойдем. Вруха.

Я остановился.

— Когда она так говорила?

— Когда Зуселя хворого привозила. Когда приданое свое просила у деда, а он не дал. И мне посмотреть не разрешил.

Вот номер. Ну Евка, ну гадость! Брехня на брехне. Правду по капельке выдавливает, и ту размазывает, не соберешь. Говорить с ней получается в конце концов без смысла.

Я мирно сказал, чтоб Гришка не забивал себе голову чужой брехней. Тетя Ева была злая на деда и потому сказала неправду.

Обедать я не остался. Любе шепнул, что надо на службу срочно. Возможно, и даже скорей всего, с ночным выездом в район. Чтоб не волновалась.

Люба собрала в дорогу кое-что из еды. Молчала.

Потом предложила:

— Миша, я те деньги, что ты нам в Рябину присылал, почти не тратила. Возьми.

Достала из кошелька мятые бумажки. Протянула далеко от себя в воздух.

Я не взял. Кое-что у меня оставалось. Все наши дети тут, а не где-то. Значит, тут и гроши нужней.

Я отбыл в Остер. И этот раз объявил для себя последним и решительным.

В моем вещмешке находилась еда, смена белья и проклятый кисет. Я оказался к нему привязанный.

Шофер попутного грузовика получился остерский. Взял меня до самого места назначения. Мужик в годах. Я спросил, или знакомые ему в Остре такие фамилии, как Мельник и Цегельник.

Он сразу ответил, что их знают и уважают все. Только Янкель Цегельник — бывший знаменитый командир еврейского партизанского отряда пару лет назад неожиданно пропал без вести. Говорили, утонул в болоте. А Гиля Мельник, его заместитель по партизанской славе, живой и здоровый.

Я попросил подкинуть меня до хаты Мельника.

Хозяин находился дома один.

Я без предисловий сказал, что ему как бывшему партизану доверяю всецело и прошу ответить на несколько вопросов.

Меня интересуют две личности: Лилия Воробейчик и Полина Лаевская. Про гражданку Воробейчик я сходу заявил во избежание недоразумений и излишней сдержанности, что она на том свете. А Полина живая. Но лучше и про нее говорить одну правду и не приукрашивать. Никакого оформленного дела против нее органами не ведется, но интерес есть.

— Что рассказывать?

— Все интересно. Выводы я сам извлеку. Сначала про Воробейчик. Что их две сестры-двойняшки — известно. Про отца с матерью — погибли в период оккупации — тоже понятно. Про Еву известно. Про Лилю — ничего. С Лили начинайте. С войны.

— Лильку убили?

— Ну, убили. Какая разница?

— Разница такая, что ее и должны были убить. Я всегда знал: своей смертью она не уйдет. — Мельник улыбнулся, можно сказать, ласково. Что улыбка пришлась на такие его странные слова, меня удивило.

Он заметил: