Дожить до утра

Он на минуту зажмурился, представив, как хлопочет около него миловидная блондиночка в клетчатом передничке, смахивая несуществующую пыль с мебели или подавая на стол вкусные блюда. Но почти тут же, брезгливо сморщившись, прогнал от себя это видение.

Во-первых, он никогда не появлялся дома к обеду. Совсем не близко располагалось его родное учреждение.

А во-вторых… А во-вторых, образ заботливой белокурой супруги тотчас исчез под напором другого, более колоритного.

Та, другая женщина не прыгала вокруг него, пытаясь угодить. Не мельтешила перед глазами с пылесосом и кастрюлями. Она сидела напротив и просто смотрела на него. И было в этом взгляде все, о чем только может мечтать мужчина: и любовь, и нежность, и страсть, и желание.

— Она никогда не смотрела на меня так, — с горечью прошептал Роман. — И вряд ли посмотрит…

В том чувстве, которое, продираясь изнутри, пыталось вырваться наружу, Николаев боялся признаться даже самому себе. Он плевался, когда в его присутствии о ней заговаривали сотрудники, пытался сквернословить в ее адрес и сыпать насмешками, но факт оставался фактом — не думать о ней он не мог. И самое главное: чем больше он о ней думал, тем хуже ему становилось.

А все дело было в том, что за всю свою жизнь, за все свои тридцать восемь лет, Николаев никогда не влюблялся. Нет, конечно же, у мужчины с такой броской внешностью были женщины. Много женщин… Но в его сердце и мыслях поселиться не смогла ни одна из них. Работа, работа и еще раз работа. Она была его матерью, женой и любовницей. Ей он посвящал и зимние вечера, и летние ночи, походя срывая торопливые ласки безликой вереницы несостоявшихся жен и подруг. Это ей он писал послание за посланием вместо романтических стихов и признаний в любви, преумножая тома дел и протоколов дознаний на полках. И это его устраивало! Он был почти счастлив. Нет, конечно же, случалось, что царапнет что-то где-то, когда слушал восторженные речи коллег по работе о первых молочных зубах и первых робких шагах первенцев, но все это было так мимолетно, так малоощутимо, что Роман почти тут же забывал об этом.

Но вот сейчас… Сейчас его зацепило, и зацепило крепко. Удивительно, но исчезло куда-то и идолопоклонение работе. То, без чего он раньше не представлял себе существования, вдруг отошло на второй план и сделалось менее значимым в сравнении с этим чувством. Он бы, может, и справился со всем этим, если бы не мать…

Пару недель назад, усадив его против себя в своем крошечном будуаре, расположенном за их с отцом спальней, она провела морщинистой рукой по его волосам и тихо промолвила:

— Ромочка, что с тобой, детка? Не тревожь ты материнское сердце, расскажи.

— Мать, да ты чего? — опешил он от неожиданности и попытался встать со своего места.

— Не уходи, прошу тебя, — она встревоженно смотрела ему в лицо. — Ты так редко бываешь у нас, но мы не обижаемся. Ты очень взрослый. У тебя такая работа. Каждый твой визит к нам — это праздник.

— Ма, да я знаю. — Роман почувствовал неловкость. — Ты наготовила всего…

— Я сейчас не об этом, — мягко перебила она его.

— А о чем?

— С тобой что-то происходит… И не смей отрицать! Материнское сердце чувствует. — Увидев, что смутила сына, она попыталась пошутить: — К тому же твоя мать имеет в трех поколениях цыганок-колдуний, а нас, как известно, обмануть непросто. У тебя неприятности по службе?

— Нет. Там все в порядке. — И чтобы окончательно развеять ее опасения, приложил руку к груди. — Клянусь, ма! На работе все в порядке.

— Тогда это женщина! — обрадованно выдохнула она. — Я это поняла, едва ты вошел.

— Что ты поняла? — Роману сделалось совсем нехорошо — если его чувства так отчетливо видны окружающим, то какой он, к черту, сыщик…

— Не переживай, — словно читая его мысли, попыталась она его успокоить. — Это может заметить только мать или человек, который сильно тебя любит…

Он промолчал. Глядя в черные материнские глаза, которые с возрастом не утратили своей выразительности и красоты, Роман мучительно боролся с желанием все ей рассказать. Как бывало в далеком детстве, когда он клал ей голову на колени и вместе со слезами выплескивал все свои ребячьи обиды. Нет ничего целительнее материнских рук. Их ласковое тепло способно залечить и ссадины, и порезы, и духовные раны на душе. Но то было в детстве…

— Ты влюбился, сынок, — тихо сказала мать, ни о чем больше не спрашивая. — И что бы ты ни говорил, что бы ни напридумывал сам для себя, я вижу — ты влюбился.

— Чушь! — взорвался он и, тут же опомнившись, виновато пробормотал: — Извини, мать. Но…

— Т-с-с, — она приложила палец к его губам и попросила: — Посиди тихо несколько минут. Не возражая и не споря со мной. Просто посиди и послушай…

История, рассказанная ему матерью, поразила и рассмешила его одновременно. Было в ней что-то и от древних былин, и от россказней старухи Изергиль.

Вся суть ее сводилась к тому, что над древним родом молдавских цыган, из которого происходила мать Романа, тяготело страшное проклятие. А виновником сего проклятия стал его пра —, пра —, пра — и еще бог знает сколько веков назад живший предок.