Дождь в разрезе

«Арион», 2011, № 2

Лукавый эпитет

Между космосом и косметикой

Космос и косметика, как известно, имеют сходное происхождение.

Слово «космос» означало в древнегреческом еще и «красота, наряд, украшение». Косметика, kosmetike — соответственно, «искусство украшать, наряжать».

И стихотворца греки тоже иногда называли «косметиком»; kosmetes — и «поэт», и «уборщик, румянщик».

Но, произросшие из одного этимологического корня, слова эти за два с половиной тысячелетия дали совершенно различные смысловые кроны.

Если говорить о поэзии, «космос» и «косметика» указывают на два разных типа поэтического мышления.

«Космичность» поэзии – попытка создать в стихотворении «образ мира, в слове явленный»; здесь поэт выступает как творец, создатель, что, кстати, и означало греческое слово potetes; о том же, возможно, и первый стих Книги Бытия – «В начале сотворил (epoiesen — «сопоэтил») Бог небо и землю». «Космичность» – одна из черт поэзии действительности, цель которой – прорыв сквозь слои подобий к миру как таковому, подражая акту его творения.

Напротив, «косметичность» поэзии – это та самая техника украшения, уснащения текста красотами, когда поэт из творца, создателя – poietesа становится kosme-tesом – косметиком, украшателем. Подчеркну: речь идет не о красоте, естественно возникающей в момент стихотворения, а о красивостях, «вкусовых добавках»…

Сами по себе приемы поэтической «косметики» не суть зло. Овладение ими составляет необходимый этап формирования любого поэта. На уровне первых, еще непрофессиональных, опытов «крас'oты» используются обильно и неумело, напоминая страшноватенький make-up школьниц. Потом приходят мастерство и стильность в «украшении» стиха, складывается даже свой арсенал таких средств – эффектных метафор, рифм, аллитераций… «Косметика» начинает действовать во зло там и тогда, когда эти красоты принимаются поэтом – и читателем, и критиком – за саму поэзию.

В прошлом очерке шла речь об одном из таких украшений – о рифме, о попытке выдать за современную рифму то, что Венцлова точно назвал «изысканной рифмой поэтов-шестидесятников».

Для этого очерка я выбрал другой, не менее подверженный «косметичности» элемент поэтического текста – эпитет.

О розовых небесах и шагающих сонных тенях

…эпитет, который не вносит в слово ничего нового, но только подновляет его умершую образность…

В. Шкловский

Больше всего эпитетов-«украшений» можно обнаружить в графоманской поэзии – или, используя ту классификацию, которой я придерживаюсь в этих очерках, – в поэзии четвертого уровня, «тексте-тени».

Классический пример – опус М. Папер, который приводит Ходасевич в статье «Неудачники»:

Я великого, нежданного,
Невозможного прошу,
И одной струей желанного
Вечный мрамор орошу.

Кроме невольной пародийности, четверостишье несет на себе все отметины «текста-тени»: оно откровенно подражательно. Великое, нежданное, невозможное, желанное, вечное – всё это эпитеты (причем зачастую без определяемого слова) из словаря русских символистов. Например, у Зинаиды Гиппиус: «Мне мило отвлеченное: / Им жизнь я создаю… / Я все уединенное, / Неявное люблю».

Характерна избыточность «украшающих» эпитетов и для поэзии третьего уровня – «текста-отражения»[25], более или менее профессионально имитирующей известные поэтические образцы.

Из стихотворения Евгения Коновалова («Знамя», 2011, № 7):

Сквозь розовое небо декабря,
желтеющее в плавном измененье
к сиреневому, – там, где в сонной лени
склоняется прозрачная заря,
цветут кораллы тополей. На ветках
священнодейство инея. И он
так ослепителен, что миг – осеребрён…

Эпитеты мигают здесь как лампочки, которыми обматывают деревья возле кафешек и бутиков. Тут и небо – розовое, желтеющее в сиреневое; тут и ослепительный иней и осеребрённый миг, и много прочих красот…

Можно, конечно, усомниться, что эпитет «сонная» что-то добавляет к смыслу слова «лень», а «прозрачная» – к «заре». Но, как писал еще Квинтилиан:

Поэты… удовлетворяются тем, чтобы эпитет подходил к слову, к которому он прилагается, и мы не порицаем у них ни «белых зубов», ни «влажных вин».