Довженко

Искусственно разделявший украинские земли государственный рубеж всегда кровоточил в сердцах людей по обе стороны границы. Культура оставалась единой. Рядом жили карпатские предания о Довбуше и подольские легенды об Устиме Кармелюке. Подданный и солдат австро-венгерского императора Осип-Юрий Федькович, заброшенный цесарской войною в Италию и привезший оттуда поразительную мелодику своего украинского стиха, боготворил Тараса Шевченко, зачитывался прозой Марка Вовчка и, ступая по их следам, шел в большую, без всяких границ, украинскую литературу. Уже в советские годы на Украине перепечатывались книги галицийских и буковинских писателей, новеллы Стефаника и Черемшины, романы Кобылянской; они тоже были частью живой украинской литературы, а одной из любимых книг Довженко были «Тени забытых предков» его старшего земляка Михайла Коцюбинского — исполненная чистоты и высокой поэзии повесть о пастухах-гуцулах Карпатских гор.

К теням забытых предков и спешил Довженко, отправляясь в места, издавна знакомые ему по названиям городов, рек и горных перевалов, по языку и обычаям, но открывшимся для него лишь впервые.

Во Львове он знакомился с украинскими писателями, которые в течение долгих лет жили надеждой на день воссоединения, работали во имя этого в революционном подполье, прошли через тюремные камеры, когда Западная Украина находилась под властью так называемого «санационного» польского режима. До Харькова, до Киева доходили тоненькие тетрадки издаваемого этими писателями полулегального журнала «Окна». Довженко не раз держал эти тетрадки в руках, читал с чувством глубокого интереса и уважения. И имена людей, с которыми он теперь во Львове знакомился, были для него кровно близки: Степан Тудор, Ярослав Галан, Петро Козла-нюк…

Волнующие дни, удивительные нескончаемые беседы, прогулки по узким, кривым улочкам Старого Рынка, сохранившим железные кованые фонари, которые под вечер обегал фонарщик со своей лесенкой, зажигая колеблющиеся зеленоватые язычки светильного газа.

Виктор Шкловский вспоминает, как он встретил Александра Петровича Довженко той осенью во Львове и они вместе смотрели в музее старые украинские иконы. «Стоят лесистые горы, явно Карпаты, на вершине горы, выше елей, сидит старый бог, — вероятно, хуторянин. Кроме ангелов, рядом с богом стоят казаки. Так представлял себе небо Тарас Бульба. Всегда лучше ходить с саблей.

Это небо украинское, небо народа, который все время борется за себя, себя защищает»[76].

В старых запорожских деревянных церквах тоже оставались иконостасы, где изображения святых писаны с сечевых полковников и казачьей «старшины» и нимбы осеняют иссеченные саблями, усатые темные лики. Александра Петровича водил смотреть те иконы старый историк хортицкой Сечи Дмитро Яворницкий — тот самый, с которого Репин писал когда-то своего молодого чернявого писаря, стриженного «под горшок» и сохраняющего каменную серьезность среди залихватского веселья запорожцев, диктующих ему письмо к турецкому султану. В городе Екатеринославе, прославившем потом имя «всеукраинского старосты» Григория Петровского, Дворницкий создал удивительный музей им самим отысканной запорожской старины. Только один Дворницкий и умел разобраться в прихотливом нагромождении вещей, где рядом с чумацким возом, обнаруженным в крестьянской повети, стояла на полу узкая, почерневшая от времени лодка-«чайка», быть может, доплывавшая от днепровских порогов до самого Босфора. Затопленную бог весть когда в камышах, ее высмотрели, ныряя, сельские мальчишки, слух дошел до историка; он приехал и уговорил мальчишек вытащить для него эту чайку за моток доброй рыбацкой лески.

Удивительная вещь, но от Дворницкого не могла ускользнуть ни одна, даже самая малая, находка, обнаруженная в радиусе нескольких сотен верст. Он дознавался обо всем мгновенно, словно нюхом учуяв, и сразу же появлялся сам — сухонький, хитренький, изображающий полнейшую незаинтересованность в найденном. И возвращался в свой музей, похожий на плюшкинские владенья, и помещал на любое свободное место еще один выкопанный из земли пистолет, или найденную на чьем-либо чердаке книгу старой лаврской печати, завезенную на Сечь киевским бурсаком, или полуистлевший казачий жупан. Трофейные турецкие ятаганы были свалены в витринах музея рядом с невесть как сохранившимся штофом зеленоватого пузырчатого стекла, еще наполненным «оковитой» (от латинского aqua vita) горилкой.

Довженко видел один такой полный штоф. Дворницкий говорил, что раньше их у него было три. Первый он выпил с Николаем II, когда тот посетил Екатеринослав и соизволил побывать в его музее. Другим заставил угостить себя Нестор Махно. В третьем (и последнем) виднелась светлая жидкость, казавшаяся густой и маслянистой.

— Думал, предложит, — говорил Довженко.

Нет, не предложил, повел дальше и стал показывать «каламар» — чернильницу, которую кошевой писарь носил у пояса как орудие производства и знак своего воинского достоинства.