Довлатов

Письмо это важное. Я бы сказал — «судьбоносное». Оно показывает чрезвычайно жесткое восприятие Довлатовым реальной ситуации. И в этом — одна из главных причин будущего головокружительного успеха: необыкновенно трезвый взгляд, без эйфории, свойственной некоторым писателям («жизнь удалась!»), но и без распространенного в те годы высокомерия лентяя (мол, добиться в этой стране все равно ничего нельзя, поэтому и пытаться не стоит). Нет — это трезвый взгляд настоящего практика, работника. Становится все более-менее видно и нам.

Довлатов «переместился» гениально, как всегда. Конечно, Таллин — не Ленинград, «колыбель революции», где идеологическое целомудрие блюли строго, как нигде. В таллинском «Ээсти раамат» пост главного редактора издательства занимает уважаемый писатель с хорошим литературным именем — Аксель Тамм. Его не сравнить с нашими нахмуренными начальниками, почти не выходящими из своих кабинетов «к народу», — их чередой присылал Смольный на литературные «посты». Именно в такого однажды кинул чернильницу отчаявшийся Марамзин. Аксель Тамм на такого начальника вовсе не походил и честно сражался за Сережину книгу. Эстонские писатели отличались от российских вольностью одежды, поведения, мнений. У них былевой закрытый для незваных гостей «подвальчик», где они чувствовали себя свободно, и никто со стороны (во всяком случае, явно) не мог вмешиваться в происходящее там. Помню, как меня, уже после отъезда Довлатова, с гордостью привел туда мой эстонский друг, писатель Тээт Каллас. Дверь он открыл своим ключом! «Ключ-чи т-только у нас!» Это уважение к писательскому званию со стороны властей много значило, вселяло какую-то самоуверенность, самоуважение. Пусть это вольнодумство было показным (показной порой называли и эстонскую вежливость) — но от этого не менее приятным. «Стоило приехать, чтобы почувствовать это!» — помню, мелькнуло у меня в голове. «Ну, что ты хочешь — виски, джин?» — спросил Тээт. Европа! «У меня деньги есть!» — я полез за пазуху. «Я, конечно, не грузин, а эст-тонец — но эстонцы т-тоже могут-т угост-тить!» — произнес Тээт, явно довольный тем впечатлением, который подвальчик произвел на меня.

Да и литература там тогда была неплохая: какая-то по-эстонски упрямая, смурная, загадочная, не без черного юмора. Помню, какой успех в Ленинграде имел сборник переводов современных эстонских писателей — Унт, Ветемаа, Каллас, братья Туулики и другие, каждый со своим своеобразием — сборник совершенно странный и в то же время, я бы сказал, абсолютно жизненный, современный… такой вот эстонцы затейливый народ!

Так что место Довлатов выбрал правильное, литературное. Другое дело, что он в эстонские писатели попасть никак не мог — менталитет не тот. Но и у русскоязычной литературы там были шансы получше. В Таллин было приятно приезжать — и я помню, как Каллас однажды с большим энтузиазмом (как бы и не свойственным спокойным эстонцам) показал мне весьма экстравагантную первую книгу Михаила Веллера «Хочу быть дворником». Дальнейшая головокружительная карьера Веллера всем известна. Так что Таллин был отличной «стартовой площадкой», и не только стартовой: именно здесь Веллера настиг и всероссийский успех. Писатели они с Довлатовым, конечно, разные — да и люди абсолютно непохожие. Насколько я знаю Веллера — он всегда непоколебимо уверен в успехе, и постепенно эта его энергия побеждает всех.

Довлатов был человеком более критичным — и к окружающему, и, самое важное, — к себе. Поэтому его взгляд на таллинскую ситуацию более пессимистичный и в то же время, я бы сказал, — более проницательный. Свой возможный успех здесь он правильно оценивает весьма невысоко — при всем уважении к окружающей его реальности. Сколько он смеялся над тупыми названиями советских книг — но, честно говоря, «Пять углов» (так же как и «Городские рассказы») кардинально не отличаются от других типичных названий той поры — скажем, «Ветер с Невы» или «Университетская набережная». При всем уважении к нему, «золотое клеймо» ему здесь явно не светило, даже при самом благополучном исходе. В сиянии будущих его блистательных книг таллинская выглядела бы неудачей. Или еще обиднее — полуудачей: «Эх, такой талант — и не дотянул, свалился в болото…»

Вот два письма Эре Коробовой:

«9 сентября 1974 года.

Милая Эра! Спасибо за поздравление. Надеюсь, все у Вас хорошо. У меня все по-прежнему…

Мой ничтожный юбилей ознаменовался запоем и дракой. Вывихнут палец, необходимый для сочинительства, указательный на пр. руке.

Рукопись прошла две корректуры, сейчас она у эст. цензора, потом, если все пройдет благополучно — сигнал, затем — Московский главлит, и тут, я уверен, конец моим надеждам. Книжка, может быть, средняя, но очень дерзкая и крикливая.

В отличие от Вас, милая Эра, я мрачный и слабый человек. Уже не помню, когда и чему радовался.

Обнимаю Вас».

«29 сентября 1974 года.

Милая Эра! Я звонил Вам перед отъездом в жутком состоянии… Я очень завидую Вашему оптимизму, т. е. умению хорошо держаться… даже почерку Вашему отчасти.