Довлатов — добрый мой приятель

9 декабря 1975 года

Милая Люда!

За джинсы огромное спасибо. Они мне, как ни странно, впору. Я в них помолодел. Людочка, мне бы хотелось как-то быть тебе полезным. Напиши, что тебе прислать. Допустим, новые книги по литературоведению. Может быть, Вите нужны какие-то специальные издания? Я живу в букинистическом районе, и это не дорого. Или, например, пластинки. Увидишь какой я обязательный человек.

О себе писать трудно. И плохого много, и хорошего. С интервалом в один день умерли Борины родители. Мама переживает страшно. С Леной не разговариваю четвертый месяц. В Таллин уехать не могу, Ленинград надежнее, здесь переписка с издательствами и работа. Обстановка в «Костре» изменилась. Леша [Лев Лосев — ] при всем его княжеском благополучии уезжает. Рекомендованные им люди и вообще знакомые его — потускнели. В Москву не еду, лелея комплексы свои. Там слишком много знаменитостей. Жду лета с новостями, оказиями и внутренними переменами.

Пишу ежедневно, в этом мое спасение. Вот только показать некому.

Ну, все. Жду известий. Думаю о тебе с благодарностью и любовью. Мама тебя целует. Лена — нет.

Твой Сергей

Мы прилетели в Нью-Йорк в январе, под Старый Новый 1976 год. В аэропорту нас встречало много друзей, и в том числе Гена Шмаков и Анн Фридман. Первое время она очень возилась с нами: раздавала знакомым профессорам в Колумбийском университете наши с Витей резюме, нашла шестнадцатилетней Кате работу бэбиситтера, и меня тоже пристроила нянькой в профессорскую семью, жившую в ее доме. К сожалению, я проработала в этой должности меньше часа. В качестве первого задания жена профессора снарядила меня погулять с их годовалым сыном Беном. Ребенка одели, посадили в коляску, привязали ремнями, сунули в ручку банан. Мы с Беном вышли из подъезда и повернули за угол на Риверсайд-Драйв, в парк, тянущийся вдоль Гудзона. Идиллическая картина — прогулка с американским дитем — продолжалась несколько минут. Вдруг что-то метнулось у меня перед глазами и раздался оглушительный визг ребенка. Его нос и щека были в крови. Я увидела белку, которая прыгнула ему на лицо, вырвала банан и теперь улепетывала прочь. Я с орущим ребенком кинулась домой, родители помчались в травматологический пункт, последовали уколы от столбняка и мое увольнение. Впрочем, получила чек за два часа работы.

Витя, владея «профессиональным английским», стал рассылать по миру свои резюме. Шестнадцатилетняя Катя в качестве бэбиситтера оказалась нашим кормильцем и одновременно готовилась в университет. А я забуксовала. Или закиксовала? С английским на нуле, потерянным статусом старшего научного сотрудника и нереальными амбициями, я то и дело впадала в депрессивные ямы, обливая слезами одежды моих друзей: ежедневно замшевые куртки Гены Шмакова, благо он жил за углом, и изредка — твидовые пиджаки Бродского, ибо в Нью-Йорке он бывал не часто. Я также писала жалостливые письма в Ленинград. Одним из утешителей оказался Довлатов.