Довлатов

«Новый американец» закрылся по совершенно объективным причинам: в редакции было много талантливых людей, но не было никого, кто бы по-настоящему понимал, что такое бизнес и как им руководить. Всегда было очень сложно найти деньги, на которые газета могла бы спокойно существовать. Целевая аудитория «Нового американца» получалась не такой большой: ведь газета была сугубо этнической. К тому же внутри этого замкнутого рынка «Новое русское слово» было очень сильным конкурентом, который действовал не всегда порядочно.

Я помню, откуда мы родом. Я люблю Америку, благодарен Америке, но родина моя далеко.

И меня смущает кипучий антикоммунизм, завладевший умами недавних партийных товарищей. Где же вы раньше-то были, не знающие страха публицисты? Где вы таили свои обличительные концепции? В тюрьму шли Синявский и Гинзбург. А где были вы?

Критиковать Андропова из Бруклина — легко. Вы покритикуйте Андрея Седых! Он вам покажет, где раки зимуют…

Потому что тоталитаризм — это вы. Тоталитаризм — это цензура, отсутствие гласности, монополизация рынка, шпиономания, консервативный язык, замалчивание истинного дара. Тоталитаризм — это директива, резолюция, окрик. Тоталитаризм — это чинопочитание, верноподданничество и приниженность.

Тоталитаризм — это вы. Вы и ваши клевреты, шестерки, опричники, неисчислимые Моргулисы, чья бездарность с лихвой уравновешивается послушанием.

И эта шваль для меня — пострашнее любого Андропова. Ибо ее вредоносная ординарность несокрушима под маской безграничного антикоммунизма.

Серые начинают и выигрывают не только дома. Серые выигрывают повсюду. Вот уже сколько лет я наблюдаю…

(Сергей Довлатов, «Марш одиноких»)

Елена Клепикова:

Оглядываясь сейчас на Довлатова в Нью-Йорке, дивишься его изобретательской энергии, его экспрессивной затейности, его, совершенно недоходной, но бурной предприимчивости. Он подбил здешних журналистов и литераторов на массу убыточных изданий — от «Нового американца» до «Русского плейбоя». Попутно были другие, довольно трудоемкие, затеи. Вроде устного журнала «Берег». К своим литературным начинаниям Довлатов привлекал эмигрантов, живущих разобщенно — надомниками — в разных углах Нью-Йорка. Вокруг него всегда клубился народ. Он любил сталкивать и стравлять людей, высекая сильные чувства и яркие реакции. Всеми силами и приемами, не заботясь об этике, Довлатов стремился расцветить «тусклый литературный пейзаж русского Нью-Йорка» — кормовую базу его эмигрантской прозы. Совершенно сознательно он обеспечивал себя литературной средой, без которой — он это твердо знал — писателя не существует.

( Соловьев В., Клепикова Е.Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 92–93)

Марк Серман:

Мы с Сергеем были соседями. Из моего окна можно было видеть, как он гуляет с собакой (сначала — с Глашей, потом — с Яшкой) или катает сына Колю на санках. Очень часто по утрам у нас под окном раздавался его звучный голос. Сергей оповещал нас с женой о том, что принес нам что-то новенькое: или свежую газету, или новый рассказ. Это было очень приятно. Часто Сергей прогуливался с Григорием Поляком, редактором «Серебряного века». Они обходили весь квартал, в котором мы жили. Однажды к ним подошла компания читателей «Нового американца». Один из них сказал: «Серега, я вижу: ты писатель, ты такой мужик, тебе любая баба даст». Поляк спросил: «А что вы скажете обо мне?» Тот так посмотрел: «На любителя». Григорий Поляк был небольшого роста, довольно полный. Я не был свидетелем происшествия, это рассказ Сережи.

Владимир Соловьев: